Спустя вечность
Спустя вечность читать книгу онлайн
Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).
Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.
Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.
На русском языке публикуется впервые.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
«…A propos, ради Бога извинись при случае за меня перед своей женой за то злосчастное утро. Ты решил, наверное, что у меня белая горячка, до этого было, разумеется, еще далеко, но что должна была подумать твоя жена! A propos, я перестал кутить. Все это глупости. За семь недель я совершенно опустился, все это чистое свинство, и я наделал кучу глупостей. Мне теперь надо несколько дней, чтобы прийти в себя. И хватит о пьянстве!»
В Хижине Писателя, я нашел потом черновики писем к разным друзьям, в них он тоже пытается объяснить свои промахи и оправдаться. Вот что он пишет директору театра Халвдану Кристенсену, укорявшему отца за то, что он однажды дал слишком большие чаевые:
«Я так редко где-то бываю, что моя глупость простительна. Было бы хуже, если бы я отдал корову или лошадь…»
Я хорошо помню ту историю. Это было в «Зеркале» {43}. Отец отдал мне свой бумажник, уже почти пустой — он беспокоился, что нам не хватит денег на такси до гостиницы…
Кнуту Гамсуну было посвящено много великолепных стихов — Хольгером Драхманом, Улафом Буллем, Херманом Вильденвеем, Гюннаром Рейс-Андерсеном {44}… В них они выражали свою любовь и уважение поэту, прозаику, мастеру слова.
Но никто не прославил его ярче, великолепнее и оригинальнее, чем молодой датский писатель Йоханнес В. Йенсен в своей фантастической героической песни «Хеллед Хоген» в 1906 году. Я писал об этом в своей книге «Кнут Гамсун — мой отец» и цитировал там отрывки из этого произведения, когда рассказывал об их пирушках в кафе «Бернина», об их праздниках и безумствах.
Когда Йоханнес И. Йенсен и его жена много лет спустя посетили нас в Нёрхолме, я еще не знал ни этого стихотворения, ни «Падения короля», ни «Долгого путешествия» {45}. И уж, конечно, никто не знал еще тех слов Йенсена, которыми он почтил моего отца в статье и какими сильными и опасно провидческими оказались эти слова о Гамсуне и «победителях»:
«Гамсун был великий, достойный восхищения образец, который больше, чем кто-либо другой соблазнял меня стать писателем. Он произвел на меня неизгладимое впечатление норвежского откровения, норвежского гения. Его личность еще более великолепна и велика, чем все, что он написал, лишь малая толика его сущности раскрылась в его произведениях. Я не знал более красивого человека, мало кто получил от природы такой талант очаровывать с первого взгляда. Прикосновение к нему было прикосновением к великим жителям Севера, к великолепным мужчинам, известным нам по сагам. Ему были свойственны не только достоинства, но и ошибки жителей Севера, однако и они были великие. Слабости в великолепных излишествах его стиля, небывалое, до самоотречения, великодушие странного самоотверженного свойства, хотя сейчас речь пойдет не о них.
Лучше сосредоточимся на том, что составляло его юмор и что связывает мысль о Гамсуне с „Сагой о Йомсвикингах“ {46}, об этих роскошных длинноволосых мужиках, которых казнили после битвы при Хьёрунгевоге и которые встречали смерть с шуткой на устах, наказав палачу, чтобы он не измазал кровью их красивые волосы. Палачи старались поскорее казнить их, заткнуть им рот, остроумие пленников могло на всю жизнь опозорить победителей. Люди с обликом и чертами Гамсуна, обладавшие столь же опасным красноречием, безусловно присутствовали среди йомсвикингов. Никого я не любил так, как его, я счастлив, что встретил его, жил в его время и относился почти к тому же поколению, что он» {47}.
Мне было четырнадцать лет, когда я познакомился с Йоханнесом В. Йенсеном и, надо сказать, что этот скромный тихий человек, которого мой отец так безгранично уважал, не произвел на меня особого впечатления. Я помню, что отец при каждом удобном случае выказывал ему это уважение — во фразах, между прочим вставляемых в разговор, но никогда не звучащих как откровенный комплимент. Такова была его манера высказывать коллеге свое мнение, если ему не случалось делать это в письменной форме.
Йоханнес В. Йенсен был значительно моложе отца. Худой, среднего роста, в роговых очках. У него было гладко выбритое лицо и седые волосы. Он казался очень спокойным, немного суховатым, в чем потом пришлось усомниться, прочитав его горячее объяснение в любви к Кнуту Гамсуну и его стихи. Но подросток мог, конечно, и ошибиться. Я никогда не видел, чтобы он смеялся, и его голос звучал напряженно, когда ему приходилось повышать его в разговорах с отцом, у которого уже в шестьдесят лет начались неприятности со слухом.
У Йенсена была веселая и очень приятная белокурая жена. Невысокая пухленькая дама, как принято говорить по-датски, примерно, мамина ровесница. Она курила большие сигары и поражала нас умением выпускать дым красивыми кольцами.
Датские гости прожили у нас несколько дней. О бесшабашном, почти распущенном поведении, которое отличало отца при его общении со «старой гвардией», в отношениях с Йенсеном не было и помину. Я был слишком юн и не мог правильно оценить эти отношения, но вполне возможно, что безудержному веселью с виски и игрой в покер помешало присутствие членов обеих семей.
Йенсен привез с собой фотоаппарат, чтобы сделать несколько фотографий отца. По этим фотографиям он хотел слепить его бюст. Йенсен просил, чтобы отец стоял спокойно, и «щелкал» его в анфас и в профиль. А двадцать лет назад он сидел, молча, трезвый, погруженный в себя и изучал профиль Хелледа Хогена:
Чего ждал Йенсен через двадцать лет, изучая облик Гамсуна? Вернувшись в Данию, он прислал нам фотографии. Отцовского бюста, если таковой вообще был сделан, мы так и не увидели. Маме фотографии показались не совсем удачными: отец выгладит на них, как безумный, таково было ее заключение. В чем-то она была права — у отца был какой-то неподвижный, пустой взгляд. А я думаю, что отцу просто не нравилось быть фотомоделью. С «усами» все было в порядке, а вот никакой улыбки под ними не пряталось.
К тому же я не совсем уверен, что он должным образом оценил героическую песнь «Хеллед Хоген», хотя она была написана с дружеским чувством и с сердечным восхищением. Она воспевала в нем что-то, что по сути было ему чуждо. Но он никогда не говорил об этом.
В своем эссе «Крестьянская культура» {48} отец делает остроумные, дружеские, но достаточно критические замечания о взглядах своего коллеги на культуру. Как будто оба все эти годы исподтишка наблюдали друг за другом. Когда Йенсен во время последней войны издал собрание своих стихов, стихотворения о Хелледе Хогене в нем не было. А жаль. Кто знает, сделал ли он это из деликатности или по каким-либо другим причинам.
Отец никогда не рассказывал нам, детям, о своих столичных разнузданных пирушках в обществе собратьев по искусству. Отнюдь не потому, что на эту тему было наложено табу в нашем доме. Все это было достаточно невинно — способ расслабления, в котором он так нуждался, не более того. Теперь, много времени спустя, я думаю, что нам вряд ли повредило бы, если бы он рассказал немного об этих застольных беседах, описал бы забавные ситуации и занятных людей. Он мог бы это сделать, мог бы поделиться с нами впечатлениями, повеселить нас. И еще мне кажется, что тогда отец с матерью могли бы избежать непроизвольных злобных перепалок, во время которых оба эгоистически отстаивали свою правоту. Из своих поездок отец возвращался молчаливый, в плохом самочувствии и ничего нам не рассказывал. Наверное, считал, что события в мире взрослых, какими бы они ни были забавными, не годились «для детских ушей». К тому же у него было немного странное представление о том, где проходит граница между детской и взрослой литературой. Я сам достиг относительно зрелого возраста, прежде чем отец решил, что мне уже можно прочитать «Скитальцев» {49}.
