Дневник партизанских действии 1812 года

атамана Платова - вслед за арьергардом неприятеля, около Семлева.

Отряд генерала Кутузова [41] - между Гжатью и Сычевкой, в направлении к

Николе-Погорелову и к Духовщине. По тому же направлению, но ближе к

неприятелю, - партия Ефимова.

Пока покушался я занять большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на

Славково, граф Орлов-Денисов опередил меня, так что едва усиленными

переходами я мог достичь его 25-го числа в селе Богородицком и то уже в

минуту выступления его к Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,

я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том

весьма приметно было, сколь тревожил его вид подполковника, ускользнувшего

от владычества генерал-адъютанта и пользовавшегося одинакими с ними

правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он

пригласил меня идти вместе с ним к Соловьевой переправе, предсказывая и

обещая мне, если я не последую за ним, несчастные успехи. Но я, помня

лесистые места около Соловьева и быв убежден в бесполезности сего поиска,

отказался, представив ему полученное мною повеление идти к Смоленску. К

тому же, прибавил я, изнурение лошадей принуждает меня дать отдых моей

партии, по крайней мере часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:

"Желаю вам спокойно отдыхать!" - и поскакал к своему отряду, который уже

вытягивался по дороге.

Я расчел верно. Покушение графа Орлова-Денисова не принесло ожидаемой им

пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б

партия моя была сильнее, дорого бы он заплатил за свою усмешку и долго бы

помнил залет свой к Соловьеву, ибо в продолжение сего времени я открыл

отряд генерала Ожеро в Ляхове и смог бы сделать один то, что сделал под

командою графа. 26-го, на марше к Дубовищам, я приметил, что авангард мой

бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода

не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки,

велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом. Но едва

вступил в маленькую деревушку, которой я забыл имя, как увидел несколько

авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских

(Gendarmes d'elite). Они объявили мне о корпусе Бараге-Дильера,

расположенном между Смоленском и Ельнею, и требовали свободы, поставляя на

вид, что дело их не сражаться, а сохранять порядок в армии. Я отвечал им:

"Вы вооружены, вы французы, и вы в России; следовательно, молчите и

повинуйтесь!"

Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае

отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили

посты и остановились на ночлег.

Спустя час времени соединились со мною Сеславин и Фигнер [41] .

Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы

оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время,

когда обстоятельства отечества стали исправляться и, казалось, никакое

низкое чувство, еще менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных

сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как

бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым

казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,

что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица

Фигнера и взором его - добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные

военные дарования его, отважность, предприимчивость, деятельность - все

качества, составляющие необыкновенного воина, - я с сожалением сказал ему:

"Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что

великодушие есть душа твоих дарований; без него они - вред, а не польза, а

как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше".

Он на это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" - "Да, - говорил я, -

расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма

божия". - "Ты, верно, расстреливал и пленных?" - "Боже меня сохрани! Хоть

вели тайно разведать у казаков моих". - "Ну, так походим вместе, - он

отвечал мне, - тогда ты покинешь все предрассудки". - "Если солдатская

честь и сострадание к несчастию - предрассудки, то их предпочитаю твоему

рассудку! Послушай, Александр Самойлович, - продолжал я. - Я прощаю

смертоубийству, коему причина - заблуждение сердца огненного; возмездие

души, гордой за презрение, оказанное ей некогда спесивой ничтожностию;

лишняя страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в

великодушии своем! И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих

его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку

сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести

его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу

по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".

Мы замолчали. Однако, опасаясь, чтобы он не велел похитить ночью пленных

моих, я, под предлогом отдавать приказания партии, вышел из избы, удвоил

секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними

надзиравшего, и отослал их рано поутру в главную квартиру.

Мы часто говорим о Фигнере - сем странном человеке, проложившем кровавый

путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину

алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в

критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов,

отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить

взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время

опасности, а освободясь уже от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему

даже и в маккиавеллических расчетах его, истребляя живые грамоты его

подвигов. Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и

действительно забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних

чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда

сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на

деле. Ко всему тому таковое поведение вскоре лишило его лучших офицеров,

вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но

даже свидетелями сих бесполезных кровопролитий и оставили его с одним его

сеидом - Ахтырского гусарского полка унтер-офицером Шиановым, человеком

неустрашимым, но кровожаждущим и по невежеству своему надеявшимся получить

царство небесное за истребление неприятеля каким бы то образом ни было.

В ночь возвратились разъездные мои, посланные к селу Ляхову, и уведомили

меня, что как в нем, так и в Язвине находятся два сильных неприятельских

отряда, что мне подтвердил и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом

селе стоит генерал Ожеро с двумя тысячами человек пехоты и частью

кавалерии.

Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более

тысячи двухсот человек разного сбора конницы, восьмидесяти егерей 20-го

егерского полка и четырех орудий, то я предложил пригласить на удар сей

графа Орлова-Денисова, которого партия состояла из шести полков казачьих и

Нежинского драгунского полка, весьма слабого, но еще годного для декорации