Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Больной полулежал на диване, рядом с письменным столиком, стоявшим в левом углу у окна. Обои на стенах были желтые, с серебряными полосками и маленькими розами. Первое время, несмотря на запрещение врачей, он иногда вставал и, впервые подойдя к окну и взглянув на проспект по — зимнему унылый, с серыми однообразными коробками домов и торчащими прутьями редких саженцев, назвал заоконный пейзаж "сном идиота". Жене сказал: "Ты потом переезжай отсюда…"

Каждый день приезжали друзья, чаще всего располагавшиеся на кухне. Особенно радовался он друзьям из детства — сестрам Муравьевым, Ирине Угримовой и Татьяне Волковой, Ирине Кляйне, Татьяне Морозовой. Приходили Митрофанов, Ивашев — Мусатов, Ирина Усова, часто появлялся Чуков. Больной говорить долго не мог, минут пятнадцать, потом уставал.

Д. Л. Андреев и А. А. Андреева 24 февраля 1959. Фотография Б. В. Чукова

"Даниил поражал всех тем, что никогда не говорил ни о себе, ни о своей болезни, а всегда беседовал с людьми, приходившими его навестить, об их делах, здоровье, детях, родственниках, — рассказывала о его последних днях Андреева. — Он никогда никому ни разу не пожаловался. Удивительно было, что у него с ослаблением физического состояния все яснее, глубже и четче проявлялось то, что можно назвать настоящим сознанием человека, — сознание поэта и сознание отмеченного Богом вестника, через которого льется свет Иного мира.

Помню, как приехал Сережа Мусатов со своей последней женой Ниной. До ареста Сережи она училась у него в студии и потом ждала его весь срок. Они пробыли недолго. Нужно было уходить, Сережа и Нина встали, и Нина несколько растерянно сказала:

— Ну, как мы попрощаемся?

Даниил спросил:

— Вы верите в загробную жизнь?

Она ответила:

— Да.

Тогда он протянул ей руку и, улыбнувшись, сказал:

— Так до свидания.

Нина пожала ему руку, они вышли, и она разрыдалась уже в коридоре у входной двери.

Д. Л. Андреев. 24 февраля 1959. Фотография Б. В. Чукова

Когда мы оставались вдвоем, Даниил иногда просил, чтобы я читала его стихи, и слушал их уже как бы совершенно не отсюда. Хорошо помню, как он попросил, чтобы я ему прочла цикл "Зеленою поймой". Я читала, естественно, не поднимая глаз, с машинописи. А потом, когда посмотрела на Даниила, то увидала у него слезы на глазах. Он сказал:

— Хорошие стихи. Я их слушал уже не как свои.

А еще он перечитывал "Розу Мира". Сначала попросил, чтобы я перечитала книгу и пометила все места, где я с чем-нибудь не согласна, что-то меня останавливает и вообще, где мне что-нибудь неясно. Мои галочки и сейчас сохранились на этой машинописной рукопи си. И почти против каждой галочки есть его поправка, какое-нибудь уточнение, что-то дополнено.

Однажды Даниил перечитывал "Розу Мира", а я что-то делала по хозяйству, выходила на кухню, потом вошла. Даниил закрыл папку, отложил ее и сказал:

— Нет. Не сумасшедший.

Я спросила:

— Что? Что?

— Не сумасшедший написал.

Я обомлела, говорю:

— Ну что ты!

А он отвечает:

— Знаешь, я сейчас читал вот с такой точки зрения: как можно к этому отнестись, кто написал книгу: сумасшедший или нет. Нет, не сумасшедший" [684].

С каждым днем ему становилось хуже, учащались тяжелые приступы. Иногда — рассказывал жене — перед глазами являлись чудовища оливкового цвета, с хоботками, питающиеся его мучениями. Он был убежден: "страдание посылается отнюдь не Провидением, Которое излучает свет, любовь и благодать, а его антиподом (или антиподами). Страдание живых существ дает излучение, которым демонические начала восполняют убыль своих сил. Отсюда же — войны, всевозможные кровопролития, массовые репрессии и т. п." [685]

Но мучения не искажали его лицо, а просветляли. Это заметно на последних фотографиях, сделанных Борисом Чуковым 24 февраля. С утра ему стало получше, он мог сидеть. "Яркий свет перикальной лампы обострил его страдания, — описывал этот день фотограф. — Только первый снимок был сделан, когда Д. Л. еще не успел почувствовать боли в сердце, поэтому его лицо получилось таким благостно добрым. На втором портрете он выглядит суровым и отчужденным. С. Н. Ивашев — Мусатов заметил впоследствии, что у автора "Гибели Грозного" и должно быть только такое возвышенно суровое лицо" [686].

Все сорок дней предсмертной болезни в комнате на Ленинском проспекте для Аллы Александровны были мучительным испытанием. Приступы становились чаще, тяжелее. Начались осложнения — болела печень, появилась сильная отечность. Из-за нее не разрешали пить, он говорил: "Даже когда я заблудился в Брянских лесах, я не страдал так сильно от жажды, как сейчас!" [687]

Но, выбиваясь из сил, она жила в неотступной нервной готовности действовать: "Держать, держать, выхватывать из гроба, еще, еще тянуть". И она действовала — делала уколы, давала кислородные подушки, без которых последние дни он не мог дышать. "Когда я не могла справиться одна, приходилось бежать на улицу к автомату и вызывать неотложку. Никогда не забуду, как бежала ночью по Ленинскому проспекту от автомата к автомату: все трубки были сорваны. Бог знает, откуда я тогда позвонила" [688].

Вот что о последнем разговоре с умирающим поэтом вспоминала Ирина Усова: "В последних числах марта, когда я собиралась уходить, Даня взглянул на меня каким-то живым взглядом и сказал: "Ириночка, ну вот, я сегодня чистый, меня помыли, и я могу попрощаться с вами". Я присела на краешек кровати и взяла его за руку. Он склонился и несколько раз поцеловал мою. Когда он поднял голову, в его глазах стояли слезы! Я поняла, что прощается он не до следующего моего прихода, а вообще… Он прошептал: "Жалко расставаться…"

Это его человеческое сердце прощалось со мною.

Потом он откинулся на подушки, глаза его высохли и осветились. Он посмотрел на меня долгим — долгим, но не пристальным, а каким-то светло всеохватывающим взором…" [689].

"28 марта я был у живого Андреева в последний раз, — свидетельствовал Чуков. — Он попросил почитать ему свежие газеты, но уже почти не слушал. Меня неприятно поразило потемнение его лица. Пришли проститься его давние друзья: Лев Раков, бывший директор библиотеки им. Салтыкова — Щедрина, и сам Александр Викторович Коваленский. Оба грузные, тяжело опиравшиеся на трости, преждевременно состарившиеся люди, пережившие многолетние тюремные сроки. Я поспешно вышел из комнаты, чтобы не мешать их разговору. Минут через десять ко мне на кухоньку пришел Раков. Коваленский ушел из квартиры сразу же, категорически не желая даже мельком видеться с Аллой Александровной. У Д. Л. начался очередной сердечный приступ" [690].

Алле Александровне запомнилось, как за несколько дней до смерти "Даниил проснулся очень взволнованный, и сказал:

— Знаешь, я видел во сне Цесаревича Алексея.

Протоиерей Николай Голубцов

Надо сказать, что мысли Даниила не были заняты императорской семьей. Он даже разделял, в какой-то мере, интеллигентское отношение к тому, что "да, безвольный император, императрица, как жаль детей"… Поэтому то, что он увидел во сне Цесаревича, было поразительно. Даниил пытался мне объяснить: