Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Он с нетерпением ждал от жены и друзей описаний вечера, отзывов. Вечер стал событием. Кроме андрееведов, Чувакова и Афанасьева, с воспоминаниями выступили Пешкова, Чуковский, Куприна-Иорданская, Гроссман. Участвовали артисты — Журавлев, Плятт, Полевицкая…

Немного придя в себя, он пытался в больничной палате продолжить работу над постылыми переводами. Но из попыток заниматься мало что выходило. "Даже письма невозможно тут писать: над ухом непрерывные разговоры, не дающие сосредоточиться ни на чем, — жаловался он жене. — Очевидно, над Японскими рассказами можно будет работать только 1 час в сутки — с 3–х до 4–х; потому что с 4 до 5 — темно, а в остальное — шумно" [672].

Но недолгие улучшения сменялись приступами, тяжело было не только заниматься, но и говорить. Жену он старался успокоить, а Родиону Гудзенко писал откровенно: "Видеть других мне пока еще запрещено, гл<авным>образом, вследствие того, что я могу очень мало разговаривать: начинается одышка, на сцену выносятся шприцы, кислородная подушка и т. п. достижения науки и техники.

Писать тоже могу очень мало. Под писанием разумею только писание писем: о другом пока нет и речи. А между тем злосчастные японские рассказы висят над душой. В папке под подушкой лежат подстрочники двух таких новелл, — их надо приводить в "христианский" вид: все сроки давным — давно просрочены, и я заливаюсь краской стыда при одном воспоминании о своей моральной задолжности Из<дательст>ву иностр<ранной>литер<ату>ры.

Вообще, последние 2 месяца — глубокая прострация, и физическая, и душевная. День тащится за днем, и похожи они друг на друга, как 2 капли касторки. Теперь чуть — чуть разрешили подниматься с постели, точнее — собственными силами дотаскиваться до умывальника: в этом и заключается прогресс за целый месяц лечения в одном из лучших наших медицинских заведений…" [673]В письме он привел написанное в 50–м стихотворение:

Он пояснял: "Ведь я, дорогой друг, закоснелый и непереубедимый дуалист! (не в философском, а в религ<иозном>смысле), и в моих глазах вся жизнь, все мироздание — мистерия борьбы провиденциальных и демонических сил. Конечно, я верую в конечную — космическую победу Благого начала. Но на отдельных участках и в отдельные периоды времени (иногда, с точки зрения человеч<еских>мерил, весьма длительные) победы могут оставаться и за темными силами. Не представляю, как иначе можно объяснить историю. Впрочем, у меня это — не результат логических рассуждений, а выводы из метаисторического созерцания" [674].

Думая об итогах, о написанном и недописанном, о задуманном, он иногда приходил в отчаяние. "Плохо и то, что обнаружилось теперь с моей способностью писать стихи, — сетует в письме Ирине Усовой. — Я ведь не писал их 2 1/2 года, будучи занят другим. А кончив это другое, осенью попробовал вернуться к стихам, чтобы закончить многое начатое. Должен Вам сказать, что в предыдущий период стихописания (1949–56) я писал почти без брака. И вдруг… что же оказалось теперь? Из написанного этой осенью 3/4 никуда не годится. Ну, кое-что можно отнести за счет обострения болезни, кое-что за счет заржавленности всего стихописательского механизма. Но одним этим такого позорного провала не объяснишь" [675]. У него вырывается: "Все стихи кажутся никуда не годными, кроме (как это ни дико) "Лесной крови"" [676].

Жена писала ему: "…Ничто в мире не ценно для меня и наполовину так, как ты. Ничего мне не надо, от всего я могу отказаться, лишь бы ты был жив и со мной. И картинки мои мне дороги больше всего, потому что ты любишь Козленка — живописца. И самая жизнь мне нужна лишь настолько, чтобы ты не остался один, а мне хочется уйти следом за тобой как можно скорее" [677]. Никого, кроме жены, к нему не пускали, он ждал ее с нетерпением: "Я слышу — угадываю — твои шаги еще издалека по коридору: вот мой ангелочек спешит" [678]. Но в январе, в связи с эпидемией гриппа, в институте объявили карантин, и общение с миром свелось к письмам, не всегда легко дававшимся. Кроме жены, он продолжал переписку с друзьями.

Новый год встретил с робкой надеждой: "Слава Богу, переехали в Новый год, нечетный. Я их больше люблю" [679]. 23 января они получили ордер на комнату. Это казалось чудом. Комнату давать не хотели. Заявляли: "Метража хватает. Потеснится ваш отец — профессор. Ничего, поместитесь, люди хуже живут". По словам Аллы Александровны, помог краснодарский попутчик — прокурор, позвонивший кому-то влиятельному. Им дали пятнадцатиметровую комнату в двухкомнатной коммунальной квартире в самом конце строившегося Ленинского проспекта. Дом стоял на углу улицы, которой еще не было. Дальше белело снежное поле.

Теперь есть куда выписываться из больницы, ему даже приснился сон о новоселье. "Я жду не дождусь, когда за мной приедут, чтобы ехать домой, — написал жене, узнав долгожданную новость, — …живу воображением скорого переезда нашего в новый дом. Думаю о ряде вопросов, на которые ты могла бы ответить мне уже теперь. Например: 1) на юг или сев<ер> выходит окно; 2) что из него видно, кроме соседнего корпуса; 3) легко ли вбить в стену гвоздь; 4) подъезд наш выходит во двор или на улицу?

По ходу всех моих дел можно заключить, что меня отпустят на новоселье вроде середины февраля" [680].

Во всех последующих письмах из больницы, он обязательно писал о комнате: просил нарисовать план, спрашивал о соседях, прикидывал расстановку мебели.

Одно из последних писем заканчивалось словами:

"Благодарю всех за все.

Больше не могу. Спасибо за все" [681].

12. Роза Мира

Из больницы его выписали 17 февраля. Подняться на второй этаж самостоятельно Андреев не мог, в комнату его внесли на руках, усадив на стул.

Из больницы, по просьбе жены, он прислал планчик, обозначив на нем — где должен встать диван, где письменный стол, где овальный, где гардероб. Комната ее стараниями выглядела уютно: "Мне хотелось, чтобы он попал в свой дом. И я кое-что купила, что-то привезли и сделали друзья. Главное, я купила письменный стол, чтобы Даниил увидал, что, как только встанет, ему есть, где писать. Он уже не смог сидеть за этим столом, но видел его. Видел шкаф, в который были поставлены первые купленные мною для него книги. На стенах комнаты висели мои работы" [682].

Д. Л. Андреев и А. А. Андреева 24 февраля 1959. Фотография Б. В. Чукова

Соседская комната была побольше. В ней, — рассказывала Алла Александровна, — "жила рабочая семья: муж, жена и двое детей. Аня, соседка, на целый день уезжала куда-то с детьми, оставляя меня одну в квартире, чтобы дети не шумели" [683].