Рота, подем!

– Гераничев? – воскликнул я. – Какими судьбами к нам?

– Решили с женой погулять по Питеру. Познакомься. Моя жена – Аня.

– Очень приятно. Молодцы. Как в части дела? Вы уже старший лейтенант?

– В какой части?

Вопрос лейтенанта поставил меня в тупик, но Гераничев сам вывел меня из ступора.

– Я больше не служу. Ушел в запас. Преподаю историю в техникуме и работаю. Рисую вывески для кооперативщиков. Очень хорошо платят. Я даже не думал, что может быть такая спокойная и хорошо оплачиваемая жизнь, да еще и всего за несколько часов работы. Без нарядов, без скандалов, без… А наши разговоры я помню. Семью, – бывший взводный с любовью посмотрел на супругу, – вижу каждый день. Хорошо без армии.

Гераничев рассмеялся своим словам.

– А что случилось, товарищ лейтенант?

– Долгая история, – поежился мой бывший командир.

В его глазах совмещались радость с грустью, и мне вдруг стало жалко его, человека, который всей душой болел за дело, за службу, за армию, стремился сделать армейскую карьеру и вдруг стал "писарем кооперативщиков". Именно на таких людях, свято верящих в то, что они делают очень нужное дело, держались и держатся армии всех стран и народов. На людях, которые готовы и в огонь, и в воду, если последует приказ. Именно о таких людях снимают фильмы, и о таких людях пишут повести. Но только такие люди по неведомым причинам вдруг становятся крайними по независящим от них причинам, которые круто меняют их судьбу.

– Извините, товарищ лейтенант. Мне идти надо. До свидания.

– До свидания, – протянул он мне руку.

Я пожал крепкую сильную ладонь, и вышел из магазина, так и не купив то, за чем шел. Только через час я вдруг понял, что не предложил взводному зайти в гости, хотя жил совсем рядом. У меня даже не было стремления это сделать. От всего услышанного мне вдруг стало очень грустно, и я решил съездить в часть. Не бывает так, чтобы фанатично преданные делу офицеры просто так покидали армию.

Свое желание я осуществил осенью, когда листва начинает желтеть, но еще не опадает и приятная тихая погода сопутствует длительным прогулкам. В Ленинграде еще не ввели талоны на продукты, но мыло уже достать было невозможно. Его везли из Средней Азии или Москвы, где продажа осуществлялась только по предъявлению московской прописки. В стране набирал обороты бардак, именуемый перестройка, и первые евреи уже потянулись через открытую Горбачевым границу в теплый Израиль и далекую Америку. На днях я встретил на Невском Манукевича. Родители

Макса заканчивали оформление документов на эмиграцию за океан. Мы посидели в кафе, вспомнили дни совместной службы, поругали существующий строй и разбежались, даже не прощаясь.

Солнечногорск мне показался другим. Та же станция, те же магазины, те же дома, но что-то изменилось в облике этого подмосковного городка. Я дошел до КПП, представляя, как буду объяснять солдату на воротах, кто я такой и зачем мне надо в часть.

Но объяснять не пришлось. Солдат, открывший мне дверь пропускного пункта, встал по стойке смирно и отдал мне честь.

– Товарищ старший сержант, за время Вашего отсутствия… Добрый день.

– Ты откуда меня знаешь?

– Когда Вы на дембель уходили, меня только призвали. Я из третьей роты.

– Так ты все знаешь? Чем с Тараманом закончилось? Посадили?

– Нет. Замяли дело. Кэп спросил, есть ли у него гражданская одежда, сказал ему уехать домой и потом прислал документы.

– А, почему Гераничев уволился?

– В Вашей роте…

– Давай на ты.

– Хорошо. В твоей роте были Трухин и Миртаджиев.

– Точно. Были такие. Деды. ДМБ осень 88. Трухин из Иркутска, вроде, а Миртаджиев – ташкентский.

– Во-во. Им до дембеля пара дней оставалась. Ротный их в наряд поставил. Мартаджиева дежурным по роте.

– Он же не сержант.

– А сержантов не хватало, он наводчик-оператор. В общем, его поставили. А Трухину на дембель родители двести рублей прислали. В общем, как сказали на открытом суде, Миртаджиев послал Трухина днем спать в подвал, там, где метлы, а сам спустился за ним, взял топор и… Как раз замполит туда за чем-то зашел. Увидел Миртаджиева. Ну, и понеслось. Суд приговорил к семи годам строгого режима. Они же оба были у Геры во взводе. Для него вся служба сразу встала, ну он и ушел в запас. Вроде и вины-то его никакой нет, а всех собак сразу повесили. Мол, за солдатами не следил, распустил и прочее.

– Из-за чего он зарубил-то?

– Зачем зарубил-то? Судья сказал, что за двести рублей.

– Идиот. А где ротный?

– Где-то в штабе полка.

– Я пройду, поздороваюсь.

– Иди. Дорогу помнишь?

Я кивнул и пошел к штабу полка, раздумывая о только что услышанном. Миртаджиева я знал хорошо. Этот житель Средней Азии выделялся от своих сородичей хорошим русским языком, знанием литературы и умением слету понимать сказанное. Когда мне оставалось до конца службы пара месяцев, Миртаджиеву пришла посылка. Он принес литровую банку с чем-то черным внутри ко мне в канцелярию с просьбой спрятать до прихода его взводного.

– А что это?

– Икра. Черная.

– А прятать зачем?

– Хочу взводному предложить, чтобы он меня в отпуск домой отправил.

– Ему и полбанки хватит, – сказал я доставая алюминиевую ложку.

Мы ели икру одной ложкой из банки, упираясь лбами над стеклянной посудой, и остановились только, когда объем продукта уменьшился больше, чем на половину.

– Давай я оставлю взводному. Все-таки за отпуск. Спрячь у себя.

Остатки я спрятал. Но это не помогло. Отпуск Миртаджиеву так и не дали. А вот теперь я узнал, что парень, с которым мы вместе ели, как говорится, из одного котелка – хладнокровный убийца.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – я был рад видеть ротного. – Как вы тут?

Старлей сидел вторым делопроизводителем в строевой части.

– Вот видишь, как? – он развел руками. – Мне запрещено работать с личным составом, Гераничев уволился, комбат перевелся в другую часть. Только кэп… Сам-то как?

Я рассказал в двух словах о том, как учусь и что видел взводного.

Лицо бывшего ротного выглядело уставшим и апатичным ко всему. Наш разговор иссяк сам собой, практически не начавшись. Я понял, что больше мне тут делать нечего и, попрощавшись, дошел до офицерского магазина на курсах. Магазин жил своей жизнью. Он как будто бы не знал, что за забором уже начинают главенствовать нищета и беспредел.

Продавщица не поняла, зачем я набрал пятнадцать кусков первоклассного импортного мыла.

– Зачем же столько? Можно и завтра купить.

Я не стал с ней спорить и, свалив купленное в пакет, ретировался.

Вот теперь я точно уходил в запас. Я вернул сейчас кусочек армии, увезенный чуть больше года назад с собой в душе. Я закрыл этот счет.

Я прекратил всяческий контакт с вооруженными силами СССР. Выходя из ворот части, я видел строй идущих по дорожке молодых специалистов, недавно выпущенных учебкой. Я стоял с пакетом мыла в руке и смотрел на молодых солдат и младших сержантов, для которых настоящая служба в армии только начиналась, понимая, что в следующие полтора года им придется пройти огонь, воду и медные трубы, чтобы после как можно быстрее постараться забыть все то, на что был потрачен солидный отрезок молодой жизни. Я смотрел на них и знал, что никогда не забуду то, что произошло со мной за эти два года, удивляя друзей историями из армейской, порой веселой, а порой и очень грустной и даже жестокой жизни.

И сейчас, прожив солидный отрезок жизни, пройдя, как любой из нас, через многое, когда нет никого, кроме меня, в двухэтажном доме, когда дождь стучит по стеклу и эмоции после третьей рюмки коньяка, захлестывая меня, рвутся наружу, я, набрав полные легкие воздуха, сотрясая стены и стекла, командую неведомо кому: "Рота, подъем!!" и, чуть картавя, тихим шепотом добавляю: "Команда: Ро-та!! Была".