Море житейское

Отец тасует карты, говорит внучке:

- Закон Ома: сиди дома.

Внучка, конечно, не исполняет закон Ома, уходит. Мама продолжает:

- Кто, говорю, не давал? Козу называли сталинской коровой. На нее налог меньше. Отец, хватит уже тасовать.

- Подсними.

То есть надо сдвинуть часть карт на колоде. Отец раздает карты, открывает козырную масть. Смотрит в свои карты, громко вздыхает:

- Да уж, это уж точно: жена нужна здоровая, а сестра богатая.

Сидим, играем. Отец волнуется, рассчитывает ходы. Берет карту,

держит ее, думает, потом берет другую, наконец хлопает: «Эх, здорово девки пляшут!» Или: «Кто в доме хозяин? Кто лоханку купил?» Когда маме нечем крыть, очень он доволен: «А ты говорила: купаться - купаться, а вода-то холодная!» Выкидывает козырный туз: «Эх, сколько водки ни бери, все равно два раза бегать».

Оба они, и отец и мама, ужасно переживают, если проигрывают. Отец, проиграв, огорченно говорит:

- Меряли землю Сидор да Борис, а веревка возьми и оборвись. Один говорит: давай свяжем, а другой: нет, давай так и скажем.

Хватается за папиросы. Мама гонит его в коридор, к форточке в окне. Он курит:

- Конечно, дурак я. Что мне было не поверить этой цыганке, этой даме виневой, нет, высунул. Эти бабы, о-о! Владимир, не верь женскому народу, кроме матери. Мать, - возвышает он голос, - давай еще партию.

- Нет уж, - отвечает мама из кухни, - не все тебе умным быть, дурачком поспишь.

- Давай тогда со мной. Один на одного, - предлагаю я.

- Давай, - радуется отец, как ребенок.

Я с удовольствием проигрываю. Отец заканчивает партию именно этой дамой пик. Победно выкладывает ее с приговором: «Дама за уши драла!» - и показывает, что в руках ничего не осталось. Докладывает маме:

- Да, мамочка, старый конь борозды не испортит. Мать, мне надо победу отметить, а сыну - с горя. Может, там осталось от вчерашнего?

- Да в кои это веки у тебя оставалось? Ты ведь, пока на столе вино, из-за стола не выйдешь.

- Ну, быль молодцу не укора, - оправдывается отец.

- Ты не молодец у меня, ты орел, - смеется мама. - Ой, нынче совсем не умеют сидеть за столом. Напьются и не басен, ни песен. Уже и с гармошкой не ходят, повесят на шею готовую музыку, она орет, им и ладно. Вообще все съехало: чем ни дурней, тем потешней.

Отец вовсе никакой не пьяница. А сын приехал, надо со встречи принять? Как не надо, надо. А открыли бутылку, надо ее допить? Отец очень выразительно замечает: пока бутылка не распечатана, так она молчит, а если начата, она кричит. У Распутина еще интересней: «Мужики смотрели на недопитую бутылку, как на раненого зверя, которого надо добить из милосердия».

Когда меня хвалят за русский язык, я эти похвалы отношу к родителям. Они писатели, творцы, а я записчик только. Помню, как мы сметали стог сена, а назавтра пошел дождь, и мама радостно говорила: «Ну вчера как украли день, как украли. Дотяни бы до сегодня, пропало бы сено. Пусть бы еще просушили, а уже было бы не едкое, выполосканное».

- Нынче, - говорит мама, - зимой холодильник отключала, не мучила, не гоняла, отпуск дала.

- В бархатный сезон отработает, - добавляет отец. - Да больно он чего-то в последнее время в ночную смену сердился, прямо трясучка у него, вроде как даже по кухне ходит.

- А как не сердиться - голодный. - Мама оправдывает холодильник. - Будет и у тебя трясучка, когда на все полки кефир недопитый да сыр засохший. Мыши и те им подавятся. Да три помидорки. Ты не думай, - это мне, - не о сейчас говорю, сейчас-то куда с добром - нужду отвадили. Залезь в подполье - все банками заставлено.

- От трех помидорок две отминусуем, - решает отец. - Одна останется в плюсе. А две героической смертью умрут.

- Какой?

- Не как еда, а как закуска.

Да, уже никогда не повторится ни одно свидание с папой-мамой, никогда. Такая была радость. А ведь не понимал. Приехал - уехал. Казалось, всегда так будет. А вот они уже уехали. И надо собираться ехать к ним.

ГРЕЧИХА

Вот одно из лучших воспоминаний о жизни.

Я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истертые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.

И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, который никогда не вызвать памятью обоняния, теплый запах меда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.

Огромное поле белой ткани, и поперек продернута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем темном лесу.

ПАДАЕТ ЗВЕЗДА

Если успеть загадать желание, пока она не погасла, то желание исполнится. Есть такая примета.

Я запрокидывал голову и до слез, не мигая, глядел с земли на небо.

Одно желание было у меня, для исполнения которого были нужны звезды, - то, чтоб меня любили. Над всем остальным я считал себя властным.

Когда вспыхивал сразу гаснущий, изогнутый след звезды, он возникал так сразу, что заученное наизусть желание: «Хочу, чтоб меня любила...» - отскакивало. Я успевал сказать только, не голосом - сердцем: «Люблю, люблю, люблю!»

Когда упадет моя звезда, то дай Бог какому-нибудь мальчишке, стоящему далеко-далеко внизу, на Земле, проговорить заветное желание. А моя звезда постарается погаснуть не так быстро, как те, на которые загадывал я.

ГДЕ-ТО ДАЛЕКО

Много времени в детстве моем прошло на полатях. Там я спал и однажды - жуткий случай - заблудился.

Полати были слева от входа, длинные, из темно-скипидарных досок.

Мне понадобилось выйти. Я проснулся: темень темная. Пополз, пятясь, но уперся в загородку. Пополз вбок - стена, в другой бок - решетка. Вперед - стена. Разогнулся и ударился головой о потолок. Слезы покапали на бедную подстилку из чистых половиков.

Тогда еще не было понимания, что если ты жив, то это еще не конец, и ко мне пришел ужас конца.

Все уходит, все уходит, но где-то далеко далеко, в деревянном доме с окнами в снегу, в непроглядной ночи, в душном тепле узких, по форме гроба, полатях, ползает на коленках мальчик, который думает, что умер и который проживет еще долго-долго.

ЛОДКА НАДЕЖДЫ

У рыбацких лодок нежные имена: Лена, Светлана, Ольга, Вера... Я шел с рыбаками на вечерний вымет сетей на баркасе «Надежда» и пошутил, что с лодкой надежды ничего не может случиться.

- Сплюнь! - велел старший рыбак.

Солнце протянуло к нам красную дорогу, и на конце этой дороги волны нянчили наш баркас.

Пришли на место. Выметали сети. Отгребли, запустили мотор.

Рыбак, тяжело ступая бахилами, подошел и сел. Помолчал.

Прожектор заката вел нас на своем острие.

- Надежда! - сказал рыбак. - На этой «Надежде» нас мотало, думали: хватит, поели рыбки, сами рыбкам на корм пойдем.

От лодки разлетались белые усы брызг, как будто лодка отфыркивалась в обе стороны.

- А ты ничего, - одобрил он. - Выбирать пойдешь?

- Пойду.

И вот хоть верь, хоть не верь, своей дурацкой шуткой я накликал беду. Когда на следующий день мы выбирали сети, налетел шторм.

Лодку швыряло, как котенка. Ветер ревел так, что уничтожал крик у самых губ.

Вернув рыбу морю и отдав пучине сети, мы все-таки выгребли. Когда, обессиленные, мы лежали на песке и волны, всхрапывая от злости, расшатывали причал, он крикнул:

- Как?!

Я показал ладони.

- Заживет!

Я согласился, но все равно сказал, что имя у лодки хорошее. Он засмеялся.

- Жена моя Надя. Каприз ее был. Назови, говорит, лодку, как меня, тогда выйду.

- Хорошая?

- Лодка? Сам видел.

- Жена!

- Об чем речь. Сейчас с ума сходит.