Дневники Фаулз

Временами, когда ощущаю их неприязнь, мне становится не по себе. Начинает казаться, что я скуп: к примеру, ни разу не появился в учительской с ритуальной коробкой печенья, да и другого жеста доброй воли к коллегам не потрудился сделать. Не очень-то помогаю им и по части ведения занятий. Словом, взаимное общение минимально; но, с другой стороны, разве в наши дни это не становится общим местом? В Англии больше никто ни с кем не общается. Со студентами это в десять раз легче: они знают, что я имею в виду, и готовы стараться меня понять.

13 октября

В прошлый уик-энд разглядывал в Ли старые фотографии. Дедушек, бабушек, отцов тех, кого почти не помню. Групповые портреты людей, которые давным-давно умерли. Самое тяжелое впечатление (о фотографиях викторианской поры речи нет: они лежат слишком далеко во времени, чтобы волновать) оставил выцветший снимок членов филбрукского теннисного клуба. На нем м-р Авила, м-р Терл, м-р Марли, м-р Норман, м-р Мам-форд — чуть ли не все отцы города в период, когда мне не было и десяти; и вот никого из них уже нет на свете. Мой отец пережил всех. Просто невыносимо видеть эти лица умерших — и среди них собственного отца. Идем мы с ним в воскресенье утром по Чокуэлл-Бэк, а меня так и подмывает сказать: «Не хочу я, чтоб ты умирал». Но такие вещи вслух не произносят. Во всяком случае, у нас, англичан.

Дафна Тернер. У нас появилась новая преподавательница английского, родом из Дублина. Окончила Тринити-колледж. Похоже, не в восторге она от новых обязанностей, да и от нас тоже.

Не виню ее. Живой восприимчивой ирландской девочке общаться в учительской с нашими грымзами — тоска смертная. По поводу одной радиопрограммы сегодня заметила:

— Ну, дублинцы вовсю разгулялись.

А я ей:

— Не очень-то вы соотечественников жалуете.

И тут она ни с того ни с сего завопила не своим голосом:

— Картоха-шесть-пенсов, картоха-шесть-пенсов!

Взорвалась; видно, достали ее. Не знаю. Угораздило же меня попасться ей под руку. Но все равно: такой она мне еще больше нравится.

Читаю рассказ в женском журнале. Ну и английский! Им пользуются как чашей, из которой сначала причащают, а потом пускают по кругу как ночной горшок.

22 октября

Послал свое резюме на Би-би-си: в новую сетку программ радиовещания требуется помощник продюсера.

Читаю неплохую книгу о Байроне; автор — Л.И. Уильями. Чем ближе к концу, тем сильнее впечатление, что основной чертой его характера был аристократизм — аристократизм в теперешнем смысле слова: снобизм, слепая, нерассуждающая вера в превосходство крови; и еще стиль. Думается, в повседневных бытовых мелочах — по крайней мере в итальянский период — этот стиль не особенно проявлялся. Зато сколько поразительного изящества, сколько безошибочной элегантности во всем, что он говорит. По существу, для Байрона было не столь уж значимо, что происходит в реальной жизни; его вкус проявлялся в том, как он о ней говорил. Отсюда его вызывающая непочтительность к авторитетам; отсюда — и покоряющее совершенство «Дон-Жуана».

В первой главе Уильями дает блестящий анализ различий между двумя характеристическими свойствами — ханжеством и лицемерием. Ханжество — это выражение таких взглядов и мнений, которых заведомо не разделяешь; нечто на ступень выше лицемерия. Лицемерие же — не что иное, как прямое введение в заблуждение. Лицемер делает вид, будто верит во что-то, во что на самом деле не верит. Ханжа — по элементарной лени, а подчас даже из зависти — исповедует то, в чем нисколько не убежден. Иностранцам никак не уразуметь этого свойства английского характера: мы не страна лицемеров, мы — страна ханжей. Мы не просто лжем, говоря о своих взглядах; нам безразлично, в курсе ли наши собеседники, что мы лжем, или нет. Думается, именно этим объясняется английская сдержанность. Наше преимущество в том, что, делая то или иное, мы полагаемся на инстинкт. На каком-то уровне сознаем, что сами не верим в то, что говорим. Но одновременно полагаем, что в пользу такой точки зрения тоже есть аргументы. В конце концов, где-то кем-то может быть доказано, что английский образ жизни — наилучший из возможных. Однако заявить это без обиняков было бы не по-английски. В итоге наряду с ханжеством в чистом виде возникает уйма мнимого ханжества. Мы оказываемся лжецами, не возражающими, чтобы нас почитали таковыми; и тем не менее втайне продолжаем думать, что мы отнюдь не лжецы.

30 октября

Позавчера попыталась покончить с собой студентка из Португалии. Бросила родной дом, порвала со своим избранником — словом, драма. И — абсурдная деталь: приняв сорок таблеток аспирина, проглотила вдобавок шесть шариков нафталина.

Антониони «Le Amiche» [645]. Поначалу (на протяжении двух-трех первых частей) фильм кажется весьма банальным, и нетрудно представить себе не слишком умного (или не слишком чувствительного) человека, который отзовется о нем как о скучном — или пустом. Другие зрители — из числа тех, кто воспитан опытом традиционного левого кино и, следовательно, ждет от автора зубодробительной сатиры, — сочтут его вызывающе двусмысленным. Мне же представляется, что Антониони, по сути, проделывает на экране нечто аналогичное тому, что в свое время проделал Витгенштейн, осуществляя «очищение» философии (и тому, что сегодня можно назвать общепринятым научным подходом) [646]. Иными словами, он совершенно беспристрастно излагает факты. Ничуть не подталкивая к тому, чтобы делать выводы. И главное — не побуждая испытывать жалость или негодование. Ведь если мы их все же испытываем, эти жалость или негодование должны рождаться в нас самих. Экран тут не союзник. Он просто излагает факты. Не компонует их, не суммирует, не выносит оценок. Не заключает: «Так должно случиться», — а всего-навсего констатирует: «Так случается».

В плане образного решения режиссер «разряжает» сценарий, препятствуя сколь-нибудь сентиментальной подаче событий. Однако этой объективности, этого нейтрального отображения происходящего он достигает по большому счету благодаря камере — точнее, дистанцируя объектив от актера. В фильме почти нет съемок крупным планом. Зато множество отъездов камеры и отходов действующих лиц на задний план. Антониони монтирует длинными кусками. Он в совершенстве освоил способ обращаться с камерой как с отчуждающим и в то же время наблюдающим объектом. Вы вольны взирать на происходящее, но не отождествлять с ним самих себя. Это очень холодный взгляд.

Факты, которые Антониони излагает в «Подругах» и оценки которых он избегает, могут быть оценены извне. Он заявляет, что в духовном плане буржуазное общество потерпело банкротство. Персонажи фильма — избалованная соблазнительная соломенная вдовушка; молоденькая шлюшка из состоятельного круга; одержимая карьерным ростом девица, пренебрегающая голосом собственного пола; самовлюбленный бесталанный художник; преуспевающий архитектор; и даже девушка, которая покончит самоубийством, внутренне выхолощена, опустошена, отнюдь не трагична. Подлинную жизнеспособность в фильме символизирует жена художника: это своего рода мать-земля, отпускающая грехи всем и каждому. Она неизменно готова жертвовать собой. Неизменно старается устроить все к лучшему. Недаром картина завершается ею. Но в том, что вылепленные ею изделия из керамики раскупают американцы, тоже заключен очевидный зловещий смысл.

1 ноября

Миры, в которых мне не хотелось бы жить! те, где самую лучшую поэзию рождают на свет машины.

Антониони «L'Avventuras» [647]. Еще один незаурядный фильм — притом незаурядность его гораздо более очевидна, нежели в «Подругах». Тот же эффект отчуждения достигнут в нем благодаря камере, как и в предыдущем, а также общей галлюцинативной атмосфере, пронизывающей сюжет и среду произведения. Полагаю, автор вправе заявить, что этот фильм ничего не означает. Он представляет собой сознательную попытку оперировать символами, абстрагированными от смысла (и в этом плане аналогичную абстрактному искусству). Этот фильм допускает десяток возможных толкований. Исчезающая девушка могла бы символизировать верность, архитектор — современного мужчину. Клаудиа — некую туманную идею вроде любви, прощения; и так далее. Несомненными мне представляются две вещи. Первая: в замысел автора фильма входило добиться создания максимально свободного от всякого рода напластований ощущения таинственности, создать, если можно так выразиться, дистиллят тайны; и второе — аналогичным образом выкристаллизовать материю романтической любви. Весь фильм пронизывает атмосфера мифа о Тристане и Изольде: атмосфера вины и необоримой страсти, утраты и предательства (атмосфера, по сути, глубоко кельтская) [648]. Единственно важное, что есть в жизни, провозглашает «Приключение», — это романтическая любовь. Все иные любовные связи в фильме неизбежно подвержены ошибкам, компромиссам и увяданию; иначе и быть не может, поскольку длиться может только романтическая любовь, любая же другая — спуск по лестнице, порочная слабость. Архитектор изменит своей возлюбленной — изменит почти сразу же после того, как они соединятся в собственном лесу Моруа [649] — сицилийской деревне; и зритель волен сделать вывод, что современному человеку не дано открыть в себе Тристана. Складывается впечатление, что Антониони откровенно презирает своего Тристана. Ведь Сандро уже сделал Анну (девушку, которая исчезает) несчастной, да и в профессиональном плане он небезупречен. Остров же, судя по всему, призван воплотить нынешние условия человеческого существования: любовь, обреченную на бесплодие, ибо за ней не лежит ничего, кроме секса. А исчезновение — не что иное, как некий шанс, посредством которого Клаудиа и архитектор могли бы обрести — но не обретают — спасение.