Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Но «бал» кончался. Хеллу вновь атаковала бессонница, тоска, грызущая боль одиночества. Когда в жизни «все слишком сложно, слишком много, слишком густо», это квалифицировалось врачами как душевная болезнь. Но Хелла выбиралась из этих расщелин, снова на время возрождалась, выверяя вопрос Бетховена: «Неужели иметь опору надо всегда и навсегда только в себе самом?!»

Над сотворением этой опоры мы непрерывно трудились всю жизнь. Ее изничтожали. Мы пытались отстроить ее заново.

Две писательницы — Энна Михайловна Аленник и Нина Владимировна Гернет усадили Хеллу за письменный стол: «Пиши! Все, что видела, что пережила». Правили. И написанное «русской писменницей» Хеллой Фришер было одобрено и признано людьми «с именем». Хелла победила себя и на этот раз.

«Дорогая моя, — писала она мне. — Да, жизнь наделила нас суровой судьбой. Но такое случается с миллионами. А нас с Тобой, Тебя и меня, наградила еще каким-то изнутри идущим огнем. Потушить его мы не можем, как не можем жить без сердца или дыхания. Все это мы знаем, но знать здесь — не выход».

Хелла на шестнадцать лет была старше меня, но связаны мы с ней были «смертно» именно этим «огнем», возраста не имеющим.

Стоило грянуть моей сердечной грозе, как именно Хелла не только стала за меня горой, но, подставив плечи, «горела» рядом:

«Томи! Держись! — требовала она. — Ты опять стала самой собой со своим внутренним вихрем, бурей, и трепетом! Я прошла такое. Ты должна! Прошу! Не сделайся горькой! Если новое станет требовать тебя категорически — не обманывай себя. Живи правдой! Какая бы высокая цена ни была. Да, буду я, моя Судьба Тебе уроком навсегда!.. Я выгорела, и на этом месте ничего уже не прорастет. Эта горячая зола не остывает. Жжет и жжет. Я хочу, категорически хочу правом любви к Тебе и правом пережитой мною трагедии, чтобы теперь — не Ты! Помни мои страдания, мою погубленную жизнь. Я одна знаю, что знаешь Ты. Умоляю! Иначе Ты погибнешь, как погибла я».

Превратившись в свободную энергию, мы уже сами рушили жизни других людей. Ужасаясь себе, я писала ей об этом.

«Да. Ты права, — отвечала Хелла. — Жизнь железная. Сердце еще более железное. Никому не говорю, не пишу такое. Только Тебе. Мы понимаем друг друга. Это наша совместная тайна. Если она и не утешает, она все же нужна нам. Мы, Ты да я, не станем друг перед другом бодриться. Нам так легче!»

Что-что, а захватывающую душу искренность мы отвоевали у жизни с лихвой. И существовать без нее не умели.

Да, жизнь Хеллы — пепелище. Она пережила крушение своих социальных идей, любви, материнства. Но вот я получила письмо:

«Приезжай! Непременно! Хочу познакомить тебя с моими молодыми друзьями: Кирой, Розикой, Ритой, Аликом, Наташей».

Решительно все тут было не похоже на прежнюю Хеллу, на строй отношений с прежними друзьями. В ее душе хватило горячего пепла на победительный роман с последующим поколением. Смею сказать: с лучшей частью московских молодых людей. И это было откровением. Грандиозным. Оно имело уже отношение не только к отдельному человеку, но и к человечеству в целом.

Из тостов на Хеллином семидесятипятилетии явствовало: молодые друзья ее угадали и поняли объемнее, чем мы. Для нас мостом к пониманию была общая боль. Новым друзьям было в ней все понятно: и одиночество, и юмор, и игра натуры. И я поразилась духовно-вещной сопричастности мыслящих молодых людей к исковерканной Судьбе во многом уже творчески погасшего человека.

«…О Родине, родных — о самом больном и далеком — они никогда не спрашивают, — делилась Хелла. — А в доме у Киры (Киры Ефимовны Теверовской) стоит на видном месте фото Александра Осиповича. Господи! Какая она всем нужная, Кирюша! А трудно ей, преподает электронику, даже суббот нет свободных. Собрания. Конференции. Стиральная машина. Большая квартира, трое мужчин, но всегда приветлива, на высоте…

Алик притащил огромный рюкзак с подарками. Рита пригласила меня на дачу. Марик и Саша притащили на своей лощади (велосипеде) много зелени, компотное…»

«Доживу до восьмидесяти лет! Благодарность заставит!» — обещала Хелла. Дожила. Перед кончиной мало на что реагировала. Кира Ефимовна пыталась ее отвлечь письмами, рассказами. Она выслушивала и отвергала: «Не интересно».

Удивительные Хеллины друзья из другого поколения одинокой иностранке установили в Москве памятник. Высекли на нем: «1904–1937—1984» и имя Елены Густавовны — Хеллы Фришер.

В лаконизме, в дополнительной между годами рождения и смерти дате можно многое прочесть и понять про жизнь вообще.

В 1951 году в места ссылок за подписью Молотова был разослан правительственный циркуляр: «Бывших политических заключенных использовать только на физической работе». Человеконенавистнический документ существенно сказался и на судьбе Тамары Цулукидзе. В глухой красноярской деревне, куда она была выслана, ее с клубной работы уволили. Блистательную когда-то актрису определили на работу в колхоз птичницей. На одной из любительских фотографий, сделанных там, Тамара сидит на срубе колодца и, запрокинув голову, смотрит в небо; на другой — держит на руках курицу, словно бы разговаривая с ней. Тепло домашней птицы, должно быть, утешает, поведывает о чем-то.

Мы встретились с нею в переделкинском Доме писателей после всех ее мытарств, через пятнадцать лет после моего освобождения. Встретились случайно. Друг друга не сразу узнали. Очень изменились обе. Проговорили несколько часов краду. Без утайки поведали одна другой обо всем пережитом за эти годы и расстались не просто близкими, а родными.

После возвращения из ссылки Тамара сыграла в тбилисском театре Руставели несколько ролей, но вскоре переехала в Минск. Ссылку ей помог пережить такой же измученный и одинокий человек, белорусский писатель Алесь Осипович Пальчевский. Она вышла за него замуж.

Седоголового, красивого Алеся Осиповича нельзя было не полюбить. Еще не видя его, я приняла этого человека в сердце через знакомую боль. После освобождения сын Алеся Осиповича, взрослый уже молодой человек, не захотел в нем признавать отца. Сама трагически потерявшая ребенка, Тамара сердцем делила эту драму с мужем.

«Если бы ты только видела эту невыносимую тоску в глазах Алеся при редких встречах с сыном», — рассказывала она.

Когда, устроившись в кресле под торшером, в один из приездов к ним в Минск, Тамара стала читать страницы своей будущей книги «Всего одна жизнь», в которой описывала театральные искания Александра Васильевича Ахметели, спектакли этого выдающегося режиссера, свою собственную артистическую судьбу и недолгую, но счастливую жизнь с ним, я увидела, как горд Алесь Осипович ее проявившимся литературным дарованием.

Бережное приятие предыдущей жизни друг друга открыло и смысл и силу брака Тамары и Алеся Пальчевского как союз двух пострадавших, все на свете утративших людей.

История издания ее книги — сюжет особый. Преград на пути было много. Однако нашлись подвижники (имя Нателлы Арвеладзе хочу упомянуть особо), и книга увидела свет. Поток читательских откликов, писем детей и внуков людей со схожими судьбами дали Тамаре не второе… седьмое, а уже «энное» дыхание и продлили ее жизнь. Удивительными были эти письма с родины: доверительные, как исповедь, горячие и благодарные. Все шли и шли. Она их бережно складывала одно к другому, чтобы как архив подлинной исторической и человеческой ценности отдать затем в музей.

Память о своем муже Ахметели она достойно увековечила и своей книгой, и тем, что собрала обширнейший, громадной ценности архивный материал для тбилисского театрального музея.

К слову памяти о моей дорогой грузинской подруге упомяну об одном изобретении распнувшей нас власти.

— Помнишь известного армянского актера… — Тамара называла его имя. — Представь, он утверждает, что в тысяча девятьсот сорок шестом году видел Сашу живым. Будто встретил его в трамвае. На Саше, мол, был бушлат. Они обнялись. Саша сказал, что едет в Ленинград; приглашен на постановку «Царя Эдипа». Что Саша хотел остановиться у Чувячича, но он, дескать, заставил его поехать к себе. Дал помыться, уложил спать. Саша, по его словам, спал целые сутки… Конечно же, не сам он такое сочинил. Его принудили, заставили распространять эту ложь. Скажи: зачем? Как это можно?