Дневник. Том 2

переплет, и ювелирную резьбу — любую вещь, сделанную с ис

тинным искусством. Скажу более: он способен чувствовать ис

кусство в оттенке цвета штанов. А господин, объявляющий себя

только любителем картин и знатоком искусства исключительно

в области живописи, — болтун, который на самом деле вовсе не

любит искусства, а лишь из некоего стремления к шику делает

вид, будто любит его.

Среда, 20 мая.

Сегодня Рони познакомил меня со своим младшим братом.

С виду это живой юноша с каким-то женственным обаянием

и симпатичной шаловливой улыбкой.

Вечером смотрел «Самца» Лемонье * и, выходя из театра,

услышал, как сзади какие-то два молодых человека, видимо

не знающие меня в лицо, говорят: «Ну, это же так скверно, как

«Жермини Ласерте»!»

Суббота, 23 мая.

Когда на днях у Золя спросили, какие книги оказали на него

наибольшее влияние, он назвал стихи Мюссе, «Госпожу Бо

вари», книги Тэна.

Черт возьми! Я думаю, что «Жермини Ласерте» произвела

на автора «Западни» большее впечатление, чем все перечислен

ные им книги!

Суббота, 30 мая.

< . . . > Выставка на Елисейских полях: ужас, какими идиот

скими выглядят все эти высеченные из белого мрамора физио

номии буржуа.

522

Воскресенье, 31 мая.

< . . . > На Чердаке беседа заходит о покорении француз

ской литературы литературой иностранной. Говорим, что ны

нешнюю молодежь привлекает только туманное, зыбкое, не

внятное, она начинает презирать ясность. По поводу этой рево

люции в умах Доде отмечает такой любопытный факт: некогда

во Франции самым шикарным классом в гуманитарном обра

зовании считался класс риторики, где преподавали самые вид

ные учителя и занимались ученики, которым предстояла боль

шая карьера; а после войны с Германией наиболее способ

ные юноши и знаменитые педагоги, вроде Бюрдо, подвизаются

в классе философии. Чувству унижения, которое Доде и я ис

пытываем при виде того, как наша литература подвергается

онемечиванию, русификации и американизации, Роденбах про

тивопоставляет теорию, утверждающую, что заимствования

сами по себе полезны, что для нашей литературы это всего

лишь питательный материал и что через некоторое время, когда

закончится процесс переваривания, чужеродные элементы, вы

полнив свое назначение — способствовать росту нашей мыс

ли, — растворятся в едином целом.

В связи с этими заимствованиями мы заговорили о безза

стенчивости нынешней молодежи, которая в возрасте, так ска

зать, подражательном, не в пример своим простодушным пред

шественникам, ничего не хочет заимствовать у старых писате

лей своей страны, но зато обворовывают потихоньку мало кому

известных голландских поэтов, еще не открытых у нас амери

канцев и выдает свои плагиаты за новаторство, пользуясь

отсутствием грамотной читающей критики. < . . . >

Понедельник, 1 июня.

<...> Мне приятно обнаружить в интервью, которое дал

Эрвье *, ссылку на высказанную в «Дневнике» мысль о буду

щем романа. 6 июля 1856 года я писал: «Наконец, роман бу

дущего должен стать в большей степени историей того, что

происходит в головах людей, нежели историей того, что проис

ходит в их сердцах». Мне кажется, что в настоящее время ро

ман идет именно в этом направлении.

По сути дела, я мог бы сказать в интервью, данном мною

Юре: «Я дал полную формулу натурализма в «Жермини Ла-

серте», и «Западня» создана в точном соответствии с методом,

который был преподан этой книгой. Теперь же я оказался пер

вым, кто отошел от натурализма, и не как Золя, который сде-

523

лал это из низменных побуждений после успеха романа «Аббат

Константен» *, побудившего его написать «Мечту», — но потому,

что я считал этот жанр в его первоначальном виде изжившим

себя... Да, я был первым, кто отошел от натурализма ради того,

чем молодые писатели хотят его заменить, — ради мечты, сим

волизма, сатанизма и т. д. и т. п. Я сделал это, написав

«Братьев Земганно» и «Актрису Фостен», так как я, изобрета

тель этого самого натурализма, хотел одухотворить его прежде,

чем кто-нибудь другой подумает это сделать».

Вторник, 2 июня.

Мне в самом деле хотелось бы выпустить осенью готовый

том, куда войдет «Ночная Венеция» из «Вновь найденных

страниц». В начале книги я поместил бы все сколько-нибудь

ценное из наших неопубликованных заметок о путешествии по

Италии (1855—1856), а в конце — небольшой кусок о Неаполе

и окончательный план работы. И ко всему этому я напишу пре

дисловие, где скажу: «Все, что пытаются делать в настоящее

время, мы с братом уже делали в начале нашего литературного

пути» *.

Будь я помоложе, я бы издавал газету под названием: «На

два су правды»! < . . . >

Воскресенье, 14 июня.

<...> Преступление Берлана * — это не преступление не

скольких лиц, а преступление целого общества!

Пятница, 3 июля.

Я думаю, что в литературе человек, не имеющий писатель

ского дара, может научиться владеть предметом. Но в музыке

и в живописи человек, лишенный музыкального или художе

ственного дарования, никогда не сможет воспитать в себе утон

ченного чувства музыки и живописи. Звук, тон — такие неуло

вимые вещи! Что же касается живописи, то чувство, дух, непо

средственность, честность — это все чепуха, выдуманная Тье-

рами, Гизо, Тэнами и всеми этими профессорами живописи,

которые не способны отличить самую жалкую копию от ориги

нала. Вся живопись — это только умелый подбор тонов и кра

сота самой фактуры.

524

Воскресенье, 12 июля.

Нынче утром, когда мы сидели на скамеечке в глубине ма

ленькой аллеи, затерявшейся в яблоневом саду, Доде признался

мне, что обдумал полностью два романа *, каждый в триста

страниц.

Один из них — это история Бэло, или последствия развода.

Он мне рассказал первую главу, весьма занятную, — о свидании

двух дочерей с отцом, который по-прежнему относится к ним

как к дочерям, но уже больше не является мужем их матери.

Наученные матерью, девочки устраивают отцу сцены на манер

взрослых женщин, чтобы выудить у него деньги.

Другой — это проникнутая горечью книга о современной

молодежи, в ней есть эпизод, взятый из жизни Бринн'Гоба-

ста; герой романа, который должен быть опорой семьи, но на

самом деле совсем не способен играть такую роль, списан с этого

сына самоубийцы, которому отец, перед тем как покончить с

собой, поручил заботу о семье.

Доде говорит, что работает над обоими романами одновре

менно, находя в одном из них отдых от другого.

Четверг, 23 июля.

< . . . > Во время предобеденной прогулки Роден говорит мне,

как он восхищается яванскими танцовщицами; он сделал с них

наброски, беглые наброски, недостаточно ярко передающие их

экзотизм, и потому словно перекликающиеся с античностью.

Он говорит также о своих зарисовках японской деревни, пере

несенной в Лондон, где были, между прочим, и японские тан

цовщицы. Роден считает, что в наших танцах слишком много

прыжков, резкости, тогда как танцы Востока — это ряд перехо

дящих друг в друга извивающихся и волнообразных движений.

После обеда мы возвращаемся к нашей беседе, и я говорю

Родену, что глаз древнего и современного европейца был и

остается более чувствительным к линии, чем к цвету; в качестве

примера я привел этрусские вазы, вся красота которых соз

дается очертаниями изображенных на них фигур, тогда как в