Судьбы крутые повороты

Отряхнув ладони, дедушка подал матери пустое ведро и сказал:

— Все. А это на еду, — и он показал пальцем на оставшиеся полмешка пшена. Даже пошутил, обращаясь к согбенной и пригорюнившейся бабушке. — Ну, вот, Павловна, помирать тебе теперь нельзя, домовина твоя занята.

Я с ужасом подумал, как же мы будем есть кашу из гроба.

Бабушка робко и виновато спросила:

— Михайло, а не грех ли прятать пшено в гробу?

Словно ожидая этот вопрос, дедушка ответил:

— Греховно прятать в гробу золото, а пшено и хлеб в пожары и войны хранят даже в храмах. Потому что это — хлеб. А хлеб — всему голова. Греховно, когда вот они, — дедушка показал пальцем на меня и на Мишку, — будут умирать от голода. А вы, сорванцы, — он обвел нас строгим взглядом, — держите язык за зубами.

Выпив почти одним духом медную кружку холодного кваса, он крякнул и вытер ладонью усы:

— Храни вас Бог! — произнес он и, больше ничего не сказав, ушел к себе в землянку.

После проводов своего любимого внука дедушка затосковал. По его расчетам, Сережа уже должен был вернуться. В четверг он долго искал на базаре моршанских мужиков, с которыми отправил внука, но напрасно. А когда пришел с базара, то твердо заявил маме и бабушке, что если Сережа не вернется к воскресенью, то с попутными подводами сам отправится в Моршанск. Его тревога передавалась и нам.

Вряд ли за семь лет своей жизни я испытал такую радость, которая овладела мной, когда по пути к дедушке в землянку вдруг увидел идущего навстречу мне Сережу.

— Дедушка, Сережа пришел! — крикнул я и что есть духу кинулся навстречу брату.

За плечами Сережи висела котомка и связанные шнурками ботинки.

— Записали? — это было первое, что я спросил у брата.

По печальному выражению его лица я скорее догадался, чем понял, что его поход в город оказался неудачным. Острее, чем я, это почувствовал дедушка. Выпрямившись и подняв голову, он стоял посреди стежки, лицо его было суровым. Когда мы подошли к деду, Сережа ткнулся лицом в его грудь и горько заплакал. Первый раз я видел старшего брата плачущим. Сентиментальный по природе и мягкий по характеру, залился слезами и я. Дедушка прижимал нас к себе и, молча, своими узловатыми руками гладил выгоревшие на солнце головы.

— Ничего, Бог милостив, дойдут до Него наши молитвы.

Уже дома, когда собралась вся семья, Сережа рассказал, что бабушка Фрося умерла за день до его приезда в Моршанск. Похоронили ее два дня назад на Митрофановском кладбище и дали в Печаву бабушке Тане телеграмму.

Бабушка горько всплеснула руками:

— Как же так, никакой вестки мы не получали, отчего она умерла-то?

— Сказали, от разрыва сердца.

— Ну, а как тетя Наташа? — после тягостного молчания спросила мама.

— Тоже хворает, все кашляет, на табачной фабрике работает.

— А Колька? — добавила бабушка.

— Колька на поминках напился, еле отходили, он уже курит, в школу не ходит, работает с матерью в одном цехе, живут бедно.

— Ну, а ты-то как, в школу заходил? — спросила мама.

Сережа, словно не расслышав, угрюмо молчал.

— Тебя спрашивают, в школу-то ходил?

— А что ходить-то… после похорон тетя Наташа сказала, что они сами еле концы с концами сводят.

Только теперь мама заметила мозоли на грязных босых ногах сына.

— Господи, да что с ногами-то у тебя, поди пешком шел?

— Пешком… Полдороги, до Кутлей, в ботинках, а потом босиком.

Бабушка вышла в сени, принесла таз с водой и поставила к ногам Сережи.

— Вымой хорошенько, а я тебе подорожник привяжу.

— Ничего, сынок, не горюй, дождемся письма из Сибири, может, и уедем отсюда. Там учиться будешь, там, говорят, другие правила, всех в школу берут, — утешала мама Сережу.

За разговорами никто не заметил, как Петька и Толька за спиной деда, сидевшего на табуретке, выпотрошили котомку Сережи и разложили на полу ее содержимое: три коробки цветных карандашей, гребенку, роговой частый гребешок, коробочку нюхательного табака и четыре разноцветных резиновых чертика.

— Кто вам разрешил? — рассердился Сережа, поднял с пола свои гостинцы и положил их на стол.

— Это тебе, мама, — протянул он гребенку матери. — А это, дедушка, тебе. Колька сказал, что нюхательный табак в таких красивых коробочках посылают в Москву Михаилу Ивановичу Калинину. Говорят, он тоже нюхает.

Довольный подарком, дедушка притянул к себе Сережу и поцеловал его в щеку.

— Молодец, внучек, уважил, давно слыхал о таких коробочках.

Нам с Мишкой досталось по коробке цветных карандашей, на которых стояли инициалы наших имен: М и В.

— А это, — Сережа положил ладонь на третью коробку, — моя, не смейте трогать.

Затаив дыхание, мы, младшие братья, не сводили глаз с чертиков, нервно ждали.

Но Сережа не торопился.

— Вот, бабушка, что я купил для тебя в самом главном магазине Моршанска. Больше нигде не продают.

И он протянул гребешок радостно улыбнувшейся бабушке.

— Вот уж угодил-то, полгода нигде не могу купить, — сказала бабушка и, склонившись над внуком, поцеловала его.

Когда дошла очередь до младших братьев, те аж затанцевали у стола. Сережа взял красного чертика, надул его, а когда отвел ото рта, изба огласилась пронзительным визгом, в котором отчетливо слышалось: «Уйди, уйди, уйди»… Звук этот повторялся до тех пор, пока резиновый шарик выпускал воздух.

Восторг и счастье светились в наших глазах.

— Зовут эту игрушку — чертиком, — сказал Сережа, протягивая младшим братьям по красному чертику, — а теперь дуйте.

Бабушка заткнула уши, когда изба огласилась визгом чертиков.

— Будет, анчутки, эдак можно оглохнуть, бегите на улицу, там и дуйте, ишь, разбудили Зину.

— А эти кому? — спросил Толька, протягивая руку к синему чертику.

— А эти потом, пока спрячу.

До самых сумерек слышалось через раскрытое окно с улицы разноголосое «уйди, уйди, уйди».

Когда ребятишки выскочили на улицу, Сережа достал из кармана узелок, развернул его и положил на стол.

— Вот все, что вы мне давали в дорогу.

— На что же ты гостинцы-то покупал? — спросила бабушка.

— На свои.

— Откуда они у тебя? — спросила мама.

— В Рождество Христово наславил. Два рубля семьдесят три копейки.

— А два серебряных рубля откуда? — удивилась мама и, не дождавшись ответа, взглянула на деда. — Ты, папаша?

— Я, — ответил дедушка, — на тетради и учебники давал.

Мама взяла со стола два серебряных рубля и протянула их деду.

— Спасибо, папаша.

Дедушка отстранил ее руку.

— Пусть оставит себе. На пустое не потратит, а учебники и тетради покупать все равно придется.

За ужином бабушка предупредила нас, братьев, что завтра поведет в церковь, к обедне, исповедоваться и причащаться. Петьку, который еще ни разу не был на исповеди, бабушка наставляла:

— Не забудь, Петюнька, когда батюшка накроет вас всех ризой и будет спрашивать, говори одно и то же: «Батюшка, грешен, батюшка, грешен». А потом вас причастят.

Уже засыпая, я с печки слышал отчетливый шепот Петьки: «Батюшка, грешен, батюшка, грешен».

Первое, что я увидел, проснувшись утром, — аккуратно сложенные на широкой лавке стопочки одежды. Я сразу вспомнил, что сегодня мы идем к обедне. Бабушка хлопотала у шестка, мама, сидя на табуретке, кормила грудью Зину. Сережа уже пришел из землянки и протирал свои ботинки. Младшие братья и Мишка еще спали. У Толика из-под щеки торчал красный чертик. Увидев, что я проснулся, бабушка сказала:

— Буди Мишку, Ваня, да поскорей умывайтесь и одевайтесь, маманька до полночи колготила с вашими рубашками и штанами.

Когда мы все были одеты и обуты, бабушка смазала наши головы лампадным маслом, причесала гребешком. Она уже одела длинную кашемировую юбку и темную кофту, которые приготовила для того, чтобы идти в церковь.

— Ну, милые мои, теперь пошли, — сказала она.

— А завтракать, бабаня! — возмутился Толька.

— Запомни на всю жизнь, перед причастием есть грех, — сказала бабушка, повернулась к иконе, перед которой мерцала лампада, трижды перекрестилась. Глядя на нас, старших братьев, младшие тоже стали креститься, путая левое плечо с правым…