Болшевцы

Малыш предусмотрительно отобрал себе три пары — запасные висели через плечо.

Погребинский позвонил. Вошел сотрудник.

— Принесите веревку тонкую — ботинки подвязать, — приказал Погребинский.

— Куда ехать? Скоро, что ли? — допрашивал веснущатый Погребинского.

— Подожди! Мне поговорить с вами надо.

— Думаешь, небось, купил за пару башмаков? А вот я посмотрю, далеко ли летит твое добро.

Веснущатый широко взмахнул парой ботинок, прицеливаясь в закрытое окно.

— Не дури, стекло разобьешь, — сдержанно предупредил его Мелихов.

«Разобьет», подумал тревожно Богословский, делая движение к окошку. Взгляд и усмешка Погребинского остановили его.

— Что это у тебя с лицом, — внезапно крикнул Погребинский, и глаза его испуганно расширились. — Доктор, что у него с лицом?

Парень опустил башмаки и левой рукой схватился за щеку.

— Где? — обеспокоенно спросил он.

— Поди-ка ближе,

Погребинский стал внимательно рассматривать парня.

— Э, да это веснушки… — сразу успокоился Погребинский. — А я думаю — что такое? Посмотри-ка, Сергей Петрович, сколько веснушек!..

— Наладил: «Веснушки, веснушки!» Ну и что с того, что веснушки?

Парень раздосадованно отвернулся.

— Вот и рассердился, — с сожалением в голосе укорил Погребинский.

Малыш решительно подошел к окну.

— Ты говори делом. Зачем в коммуну-то везешь? — сердито сказал он. — Небось, очки нам втер?

Можно было подумать, что Накатнвков все время только и ждал этого вопроса. Он вдруг сорвался с места и тоже подбежал к Погребинскому:

— Довольно темнить, говори толком!

Погребинский внимательно измерил его взглядом:

— Горячий будешь.

— Да уж такой…

Погребинский, вздохнув, спокойно произнес:

— Жалеем вас, сукиных сынов.

Все шестеро шумно загалдели:

— Пожалел волк кобылу!..

— Катитесь вы со своей жалостью…

Погребинский отступил на шаг и, спокойно наблюдая орущих ребят, ждал.

— Я предупреждал вас, что в коммуну каждый едет по добровольному согласию, — сказал он, когда шум прекратился. — Никто вас не неволит. Не хочешь — вали обратно: в Бутырки, в Таганку — куда угодно. Вольному воля… Вы ведь сами пожелали ехать.

— А там часовые ходят?

— Говорил и об этом: никакой охраны, полная свобода. Убедитесь сами.

— Что мы там будем делать?

— Работать будете, учиться будете. Надо вам только немного изменить свою жизнь: не воровать, не пить, в карты не играть, работать… Только и всего…

— Хорошенькое дело!..

— А разве вы лучше живете? За счет чужих карманов! Знаете, кто так живет? Буржуй, классовый враг. Что же, лучше быть дармоедом, захребетником? Ведь вы же не хотите, чтобы рабочие ненавидели вас? Ведь ваши отцы и матери сами были трудящиеся — может, и теперь работают? Что же, вы и впрямь им классовые враги?

Парни сосредоточенно молчали. На лице веснущатого выступил пот.

— Разве плохо быть хорошим слесарем или, предположим, сварщиком? — продолжал Погребинский. — У нас не заграница… У нас все в руках рабочего, у нас рабочий сам строит свое государство, сам строит свою жизнь… Что ж, по совести, не завидно вам? Не хотелось бы и вам быть вместе с ними?

Он помолчал немного, как бы чего-то ожидая. Малыш несмело хихикнул и ущипнул Косого.

— Поймите же, — вновь заговорил Погребинский, вскользь досмотрев на Малыша, — ребята вы не глупые. Разве мне нужна коммуна? Меня советская власть без работы не оставляет, кое-какое жалованьишко получаю, проживу… А вот связался же с вами. Для чего? Для вас! Вы думаете, коммуна — это дом, который оборудовали чекисты? Нет. Коммуна — это вы!.. Вы будете ее строить… как и рабочие строят свою жизнь. Что сделаете, то и будет… Захотите — всего добьетесь! Сегодня вы самые худшие, а завтра, может быть, членами профсоюза сделаетесь, судимость снимется. Никто и вспоминать не станет, кем вы были когда-то. Что, не верите? Уж будьте спокойны, в этом мы вам поможем… Но только это нужно заработать, нужно, чтобы рабочий класс мог поверить вам!..

Погребинский пытливо изучал выражение лиц парней, проверяя впечатление от своих слов.

— А ты, дядя, заплачь! — неожиданно крикнул Малыш в тишине.

— Все трепишься! — холодно сказал Накатников.

Парень с острым лицом — его звали Чумой — повел головой, точно прогоняя дремоту.

— Пускай потрепится, — произнес он, цинично усмехаясь.

— Ладно, ехать пора, — сказал Погребинский.

Остроты парней не произвели на него никакого впечатления. Сергей Петрович посмотрел в окно. Над большим магазином «Шелковые ткани. Братья Токарь и Ко» горел яркий фонарь. Перед магазином на табуретке сидел сторож.

— Ну, до скорого свидания, — прощался Погребинский. — В субботу, а может быть, и раньше выберусь к вам. Посмотрю, как у вас пойдут дела. Ну, айда!

Мелихов пожал руку Погребинскому и первый вышел в коридор. Сергей Петрович догнал его.

— Как вы думаете, пойдут они с нами или кто куда? — тихонько спросил он.

— Пойдут, — сказал Мелихов, — насиделись досыта.

Сергей Петрович позавидовал уверенности Мелихова.

Ребята высыпали из кабинета. Позади всех независимо шагал Накатников.

Они вышли на площадь и свернули на скудно освещенную Мясницкую. Шествие возглавлял Мелихов, от него не отставал Сергей Петрович, сзади шагали вразбивку шестеро. Сергей Петрович несколько раз хотел оглянуться, но, видя, что Мелихов не оборачивается, смотрел с притворным равнодушием в стекла витрин. Там, в стеклах, парни то исчезали, то появлялись опять.

Богословский прислушивался к их непонятному разговору.

На углу какого-то переулка ему вдруг показалось, что ребята свернули в сторону. Он поискал глазами их отражение в витрине и споткнулся о выбоину. Кто-то насмешливо заметил:

— Окривеешь, доктор, если на магазины будешь коситься…

«Идут», обрадовался Сергей Петрович и, стараясь скрыть свое волнение, сказал вслух самому себе:

— И когда только починят? Сколько ям на улице…

У Мясницких ворот парни заметно стали отставать и задержались перед витриной кафе «Чашка чая», заставленной тортами, пирожными и соблазнительными стаканами кофе с пушистыми сливками.

— Опоздаем на поезд, — встревоженно сказал Мелихов и в первый раз обернулся. — В коммуне нас ужин ждет. Там все приготовлено.

— Ужин? — недоверчиво переспросил рябой.

Мелихов убедительно подтвердил:

— И какой!

Пошли, ускоряя шаг.

Мелихов хотел было повернуть к Красным воротам, но ватага дружно крикнула:

— Орликовым ближе, мы уж знаем!

Сергей Петрович понял, что парней потянуло пройти мимо «Ермаковки», мимо этого разгромленного, но все еще существующего шалмана. Огромный серый дом высился по левой стороне улицы. В открытых освещенных окнах, в пролетах лестницы виднелись люди.

Мелихов торопился:

— Быстрей, быстрей, к поезду опоздаем!

«А ведь и он нервничает», промелькнуло у Сергея Петровича.

Сзади слышался шопот. Пересекли грязную привокзальную площадь. На козлах дремали извозчики. Переминаясь с ноги на ногу, владельцы двухколесных тележек ждали пассажиров, ждали багажа. Поезда приходили еще с большими опозданиями.

Подымаясь по ступенькам вокзала, Сергей Петрович оглянулся. Парней осталось пятеро. Среди них не было шустрого Малыша.

Первый день

В комнате низко и тревожно гудел рояль; плохо пригнанные оконные стекла вторили ему ноющим звоном. Тускло горела керосиновая лампа, сдвигала темноту в угол, и, казалось, угла этого вовсе нет, а комната выходила прямо в ночь, в мокрые осенние поля.

Окно отливало черным глянцем. Леха Гуляев не видел в нем знакомых квадратов решотки. «Может быть, сетка с электрическим током», подумал он. Ему говорили, что в американских тюрьмах ставят такие сетки.

Гуляев был среднего роста, широкоплеч. Его светло-русые волосы гладко ложились назад, открывая большой лоб, разрезанный глубокой морщиной. Маленькие светло-карие глаза смотрели строго, густые брови постоянно хмурились, толстые, плотно сжатые губы выпячивались вперед, и от этого он казался злым и угрюмым. Ходил он по-матросски — вразвалку, сурово поглядывая то в одну, то в другую сторону. Но самым примечательным у Гуляева были руки — короткие, толстые, будто вырубленные из дуба. Возьмет в свою широкую шершавую ладонь руку какого-нибудь приятеля, сожмет ее и смеется. А приятель морщится, приседает от боли. Сильные руки были у Лехи.