Анна Павлова

«На балетных афишах установлено за правило печатать жирным шрифтом и в отдельную строку, что «главную роль (имя рек) исполнит г-жа Икс, Игрек или Зет...» — писал 29 апреля критик «Петербургской газеты». — На вчерашней же афише в общем числе действующих лиц, без подчеркивания, скромно значилось: «Никия, баядерка — г-жа Павлова 2-я», то есть та, которую балетоманы называют la petite Павлова».

Удивляться не приходилось. La petite Павлова служила всего третий сезон. Поручая ей Никию — жемчужину своего репертуара, Петипа обижал многих танцовщиц. Поистине то была смелая ставка и для старого хореографа и для юной танцовщицы. Они взяли ее.

Павлова впервые получила «большую прессу». Не имея звания балерины, фактически ею стала.

Но главное было в том, что в первой же значительной роля заявила о себе тема Павловой, неповторимая, отраженная каждой гранью ее искусства, единая в любых обличьях. Как-то раз она попробовала выразить эту тему тремя короткими фразами:

— Я думала, что успех — это счастье. Я ошиблась. Счастье — мотылек, который чарует на миг и улетает.

Она говорила правду. И при том сказала еще очень мало об истинной теме своего искусства.

Тема краткости, неуловимости счастья действительно присутствовала в творчестве Павловой, возвращалась, возрождалась, учащалась в новых повторах. Она возвращалась потому, что была не только темой утраты, но и темой борьбы за счастье — борьбы честной, гордой, возвеличивающей достоинство женской души. Коллизия борьбы за счастье и его неосуществимость драматически окрашивала судьбу героини. Тут возникала близость с гуманистическими идеями искусства эпохи, с духовными поисками Комиссаржевской в особенности. Комиссаржевскую называли чайкой русского театра. Павлова, тоже смятенная, тоже ищущая, была птицей из другой стаи — неумирающим лебедем русской сцены.

Борьба за счастье была темой ее искусства.

В роли баядерки Никии рта тема крупно, трагически выступила на фоне калейдоскопа праздничных сцен, шествий, дивертисментов.

Петипа, четверть века назад сочинивший «Баядерку», вдруг ее не узнал.

На премьере, в 1877 году, Никия—-Вазем сорвала аплодисменты блеском техники. Ее танец сравнивали с фиоритурами флейты, с пением Аделины Патти.

В середине восьмидесятых годов в Петербурге, на островах, на сцене летнего шантана «Кинь- грусть» выступала, танцовщица Вирджиния Цукки. В ее репертуаре был балет «Брама», где она исполняла роль баядерки Падманы. Драматизм игры «божественной Вирджинии» — именно игры, потому что в Мариинском театре танцевали не хуже, — отозвался у русских «баядерок». Кшесинская, Преображенская, Гельцер придали драматическую выразительность виртуозному танцу Никии. Но ни одна не вышла из канонов XIX века... Павлова не то чтоб была лучше их. Она иначе воспринимала мир. Элеонора Дузе, Вера Федоровна Комиссаржевская вот так же разнились от актрис-современниц.

Может быть, секрет заключался в особенности высокого душевного строя, откликавшегося на неуловимое для других биение пульса современности. Контуры одного и того же образа проступали в интонациях речи и пластике великих актрис, в интонациях танца и пластике великой балерины. Что-то роднило их внешне, что скрывалось в удлиненных пропорциях тела, безупречных линиях шеи, утонченности рук, благородной посадке головы. Но еще явственнее заявляло о себе внутреннее родство, когда восторг, удивление, боль передавались трепетом ресниц, кончиками нервных пальцев, когда самый покой пауз, статика поз отражали смятение сердца.

Сломанный цветок — Дузе в «Даме с камелиями». Бабочка, потерявшая с крыльев радужную пыль, — Комиосаржевская в драме ЗУД^еР^ма'^на «Бой бабочек». Образ из того же поэтического ряда возникал в балете «Баядерка», когда роль Никии исполняла Павлова. Согласно канонам романтического спектакля, там сталкивались два мира — реальный и фантастический.

В «реальном» все было неправдоподобно: баядерки могли сойти за девственных римских весталок, костюмы и танцы даже отдаленно не напоминали индийские.

Но этого никто и не требовал.

Великий брамин, стоя в правом углу сцены, наблюдал, как спускаются по ступеням нарисованного храма. То было шествие номер один: жрецы, почему-то одетые в тоги, а рядом баядерки в коротких юбках и обшитых галуном корсажах, факиры в живописных лохмотьях. Наконец, в полумраке храма обозначился силуэт балерины, закрытой густым вуалем. Она постояла секунду, медленно сошла на сцену, остановилась в центре.

Брамин, показав пантомимно, что его снедает преступная страсть, подошел и жестом фокусника в ударном номере, под tutti оркестра, снял с Никни покрывало.

Сразу же маскарад стал поэтичен.

Бикия, прямая, тонкая, устремила взгляд мимо брамина, вдаль. Потом, отвечая его жесту, склонилась. ..

Гибкий и монотонный, как голос экзотического инструмента, полился танец. Он был молитвенно светел в дыме жертвенника, в сырой духоте джунглей.

Подчиняясь колдовству, закружились факиры и баядерки. Великий брамин, подступив, прошептал святотатственное признание.

Никия подняла, протестуя, руку. Взглянула удивленно, серьезно, строго и глазами указала на небо.

Старый актер готовился ответить затверженным жестом. Но в том, как отшатнулся его брамин, величаво разгневанный собственным стыдом, проступило непосредственное чувство. Знакомый рисунок роли зацвел подробностями, возникшими стихийно и поразительно кстати...

Он не был одинок. Спектакль, рядовой, буднично начатый, выходил в другую тональность. Работа превращалась в ритуал, когда вдохновение охватывает участников, всех до одного, включая портних и сидящих в люках, «на подъемах», рабочих. Даже не вида того, что происходит на сцене, они ощущают творимое там, объединяясь в великое братство театра.

Пляска раскидала факиров вокруг жертвенника. Над их темными телами склонились баядерки. Никия также протянула кувшин факиру, прислушалась к его шепоту и замерла, вся освещенная счастьем.

Потом, отстав от других баядерок, она дождалась прекрасного воина.

Он появился, стройный, рыцарственный, каких не бывает в жизни.

В самом деле, разве можно было променять его немые клятвы на речи какого-нибудь господина во фраке, с аккуратным пробором в волосах?

Она ведь была из однолюбов. Только возлюбленный был многолик. Начиная с дебюта в «Баядерке», дня совершеннолетия Анны Павловой, он навещал ее под разными именами, став сущим оборотнем. Силой своей одержимости она, для себя и для всех, превращала его в единственного, вечно желанного.

И в первый вечер ее Никия вложила все сердце в ответную клятву. Поэтому, когда царская дочь позвала баядерку предсказать судьбу, она пришла как равная, гордясь своим счастьем. А та не торопилась назвать жениха: водила по раззолоченному дворцу, кичилась нарядами и украшениями. Но темные глаза Никии рассеянно скользили. Она была занята своей думой, нежно улыбаясь всему.

Тогда соперница подвела ее к изображению жениха, и она узнала...

— Нет! — воскликнули руки. Тело выпрямилось, напряглось.

— Нет, нет! — настойчиво, смятенно, яростно повторяла баядерка, и уже царевна стояла перед ней на коленях, моля о пощаде.

Никию остановили не мольбы. Словно что-то порвалось в сердце. Танцовщица медленно вскинула ладони, повернула их от себя. Баядерка презрительно отталкивала царевну. Трагический жест, почти забытый драматической сценой, потряс балетных зрителей, громкая жалоба оркестра оторвалась в них ужасом и состраданием.

Кончился первый акт.

На галерке еще хлопали, шумели. Партер пустел, публика растекалась по фоце и коридорам.

В аванложе у Безобразова было тесно.

— Ну-с, танцев еще почти не было, а порцию Эстетики нам уже поднесли, — иронически начал журналист Агеевский.

Тощий, негнущийся, совершенно лысый, он был как вздетый на палку череп, в пустых глазницах которого мечется злой огонек.

Безобразов досадливо отмахнулся:

— Вам ведь непременно надо поперек других думать...