Со взведенным курком

— Вот, дружище «Черт», будет вам наука. Мы платим вам хорошо, а вы обманываете. Какая же это коммерция?!

— Да, да, — грустно соглашался «Черт». — Черт меня дернул. Первый и последний раз. Никогда больше вас не подведу. Вы — клиенты первый сорт. Мое дело — моя профессия. Мне нельзя портить с вами отношения.

— Ну, по рукам!

«Кто знает, — подумал я, — вдруг и вправду еще придется обратиться к его услугам!» Мы расстались «друзьями».

Спокойно и даже безмятежно перебрался я через рубеж. Атмосфера на кордоне была настолько патриархальной, что российский пограничник даже сам помогал переносить из Австрии в Российскую империю корзины с пистолетами для уральских боевиков. Две из них мне пришлось оставить на время у товарищей в Дубно, а с остальными я через несколько дней уже был в родной Уфе.

Подпольный арсенал

— Ну, Петруська, теперь приступай к своему основному делу, — приказали мне. — В лаборатории все готово.

Помещение для мастерской подыскали в доме Савченко, на углу Солдатской и Приютской. Дом этот состоял из трех флигелей, в одном из них на имя члена совета боевой организации Владимира Густомесова сняли верхний этаж. Квартира в общем отвечала строгим требованиям конспирации, и все мы, работники лаборатории, свято их соблюдали. Жил в этой квартире только Петр Подоксенов — в его обязанности входила охрана нашего арсенала. Кроме нас троих, в мастерскую командировали Тимофея Шаширина, Василия Мясникова, Владимира Алексеева — того самого, который спасал меня в лавре. Самым младшим был Ваня Павлов, который и партийную кличку получил ребячье-ласковую — «Ванюша Беленький». Ванюша был тогда совсем подросток, но храбрости его хватило бы на нескольких взрослых мужчин. Недаром товарищи выбрали его в совет боевой организации.

Уфимская лаборатория была одновременно и мастерской и школой: ведь, кроме меня, никто из ее сотрудников не имел никакой подготовки, и ребята овладевали делом на ходу.

Наша мастерская была строго засекречена. Кроме членов совета дружины, никто не знал, где она находится. Днем никто из нас, кроме Пети Подоксенова, в доме не показывался. Приходили мы туда ночью и уходили до рассвета. Подоксенов же, наоборот, почти не оставлял квартиры, разве только вечером в лавку или попариться в баньку. Появляться где-либо еще совет дружины ему категорически запретил. Так Петр и жил долгие месяцы затворником в тяжелой атмосфере испарений взрывчатых веществ…

Работать в лаборатории было очень опасно. Динамит, пироксилин, гремучая ртуть, менделеевский порох, бикфордов шнур, бензиновые паяльные лампы — все хранилось тут же в кладовке, без соблюдения элементарных правил обращения со взрывчатыми материалами. Мы отлично это понимали и делали все возможное, чтобы уменьшить риск. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь, подполье оставалось подпольем, и приходилось, махнув рукой на недостижимые технические правила, мириться с теми возможностями, которые у нас были.

Словом, арсенал наш мог в любой момент взлететь на воздух. Прямо скажу, перспектива эта — а в ней мы отдавали себе ясный отчет — особой радости нам не доставляла…

Но даже если исключить взрыв, сама возня со взрывчатыми веществами довольно вредна — ведь многие из них ядовиты. Начиняя, например, бомбы динамитом без резиновых перчаток, можно отравиться. А перчатки то и дело рвались, их не хватало. Мы старались работать осторожно, пили в качестве противоядия черный кофе и молоко, и тем не менее к концу рабочего дня (вернее, рабочей ночи) голова разламывалась от боли. Однажды я отравился так сильно, что меня еле-еле выходили.

Лучше всего нам помогало одно бесценное качество, которым все мы в те времена обладали в избытке: молодость. Самому старшему из нас было в ту пору двадцать два.

Склад «готовой продукции» мы оборудовали в Уфе, на медовом заводе Алексеева, отца нашего боевика Володи «Черного». Там в асфальтовом полу был искусно вырезан люк. Он вел в солидную подземную кладовую, где и хранились бомбы. В этом же подвале разобрали кирпичную кладку фундамента и замуровали туда пистолеты, хорошо смазанные и завернутые в парафиновую бумагу. Ход в склад маскировали многочисленные кадки с медом. Оберегал его член боевой организации Ксенофонт Антонов, «Великий конспиратор», мастер медового завода.

Бомбы мы изготовляли и накапливали не только для текущих оперативных целей той партизанской войны с правительством, которую боевики Урала еще вели на протяжении 1907 года. Нет, уральские большевики смотрели вперед, готовились к неизбежным грядущим, решительным боям пролетариата за власть. Многие склады оружия и боеприпасов дождались своего часа. Они отлично сохранились до 1917 года; их вскрыли старые дружинники, когда формировалась уральская Красная гвардия.

Многие боевики из тех, кто готовил бомбы и умел с ними обращаться, развозили их по всему Уралу — в Екатеринбург и Тагил, в Челябинск и Пермь, в Вятку и Златоуст и даже за пределы края — в Самару. И не просто доставляли, но и обучали дружинников. Уроки не ограничивались теорией — поодаль от жилья, на «полигонах», проводили боевые ученья.

Ездил и я.

Однажды только случай спас меня от, казалось бы, неминуемого ареста.

Совет Уфимской дружины командировал меня с бомбами к большевикам-самарцам. Время выбрали неудачное — незадолго до этого в Самаре прошла полоса обысков и арестов, полиция усердствовала, и скрываться от слежки было очень трудно. Однажды, когда мы с самарскими товарищами занимались в лесу, охранка напала на наш след. Постовые успели нас предупредить, и мы благополучно скрылись.

Но одно событие, о котором стало известно на следующий день, резко осложнило положение: по дороге из лесу двое моих учеников задушили попавшегося им провокатора-шпика. Ребята перешли на нелегальное положение, и Самарский комитет переправил их в Баку. Занятия пришлось прекратить. Я сразу убрался домой.

Поезд приходил в Уфу часа в четыре дня. Как полагается, сначала я отправился на явку. Там мне должны были сообщить, что делать дальше.

Наша явочная квартира на Казанской улице, между Пушкинской и Успенской, имела очень удачную «крышу» — она была «загримирована» под небольшую портновскую мастерскую. В такое заведение можно прийти кому угодно и когда угодно, это не вызовет никаких подозрений. «Хозяйкой» там числилась Стеша Токарева, «мастерицами» работали боевички сестры Тарасовы — Люба и Катя, а иногда и Вера.

«Мастерская» находилась во дворе, во внутреннем флигеле, как раз напротив ворот. У нас было условлено так: если у крыльца стоит ведро — входить в «мастерскую» нельзя, если его нет — милости просим!

По дороге я завернул в кондитерскую и купил три французские булочки. Приказчица положила их мне в какой-то яркий пакетик и перевязала цветной ленточкой.

Дохожу до знакомых ворот, вижу — ведра у крыльца нет. Значит, все спокойно, можно входить.

Миную сенцы, распахиваю дверь и… превращаюсь в соляной столб. В комнате полно полиции. Обыск!

Все уставились на меня. Городовые — знакомые все лица! — оцепенели: видно, не успели еще позабыть, как боевики ведут себя в таких переделках.

Наши девушки тоже стоят бледные. После они признавались: боялись, что я тотчас открою стрельбу. Вскипает злость: «Какого черта не выставили ведро?!» И сразу мысль: «Что делать? Сразу уходить — поймут, что бегство». А с полицейскими — как со злыми собаками: бежать от них нельзя — покусают.

Спокойно обращаюсь к хозяйке:

— Здравствуйте, мадам, — к тому времени я уже вполне овладел «политесом». — Вы обещали мой заказ приготовить к пяти часам.

Стеша успела прийти в себя, тоже спокойно отвечает:

— Извините, сударь. Видите, у нас гости, — и кивает на пристава Бамбурова. — Прошу вас, зайдите завтра утром.

— Хорошо, — говорю. — До свидания. — Поворачиваюсь как ни в чем не бывало и не торопясь шагаю к выходу, а сам так стискиваю в кармане рукоятку револьвера, что даже пальцы немеют.