Бедржих Сметана

Грозно звучит первая тема — тема зла и насилия. Яростно и мощно заглушает все. Едва вырисовывается нежная лирическая мелодия, властные хищные звуки подавляют ее. Но певучая тема появляется снова и снова, настойчиво заявляя о своих правах. Вначале робко, потом сильнее и упорнее звучит фанфарный призыв. В смятение приходят темные силы и в предсмертном порыве вступают в бой. Шире и свободнее льется крепнущая мелодия. Свет и радость несет она, окончательно побеждая грозного хищника.

«Ричард Третий» написан под несомненным влиянием Листа. Здесь развиты принципы программного симфонизма, о которых подолгу беседовали оба композитора в Веймаре. Хотя и думал Сметана о своей угнетенной родине, когда писал эту поэму, музыкальный язык ее не имеет яркого национального колорита. Сметана не считал возможным к английскому сюжету применять чешскую мелодику. По стилю это произведение приближается скорее всего к листовским поэмам с их романтической приподнятостью и патетическими кульминациями.

Закончив в июле партитуру «Ричарда Третьего», Сметана приступил к работе над второй симфонической поэмой — «Лагерь Валленштейна». В трагедии Шиллера его тоже привлекла идея борьбы.

Тридцатилетняя война. Страшные битвы сотрясают чешскую землю. В окрестностях древней Пльзни расположилось на отдых войско Валленштейна. Повсюду шум и суета, бряцание оружия и воинских доспехов. Раздаются песни. А вот слышатся звуки знакомой польки. И воины пускаются в пляс. Не сломить врагам эту удаль молодецкую!..

Вечерняя мгла спускается над краем. Стихают шум и звуки песен. Лагерь спит. И только перекличка часовых нарушает покой…

Но вот первые лучи солнца осветили местность. Поднялись воины. Новый бой впереди. Стройным маршем идут витязи, идут, чтобы сразиться с врагом…

Картиной победного боя завершается произведение.

Дописывал Сметана свою вторую симфоническую поэму уже в Гетеборге. Лето, проведенное на курорте у моря, не принесло облегчения Катержине. Она быстро угасала. И для нее и для окружающих было ясно, что близок конец. «Наши опасения за здоровье Катержины, к сожалению, оправдываются. Ее состояние не улучшилось, а ухудшилось», — писал Сметана из Гетеборга ее родным. Много часов проводил он у постели больной, стараясь облегчить ее страдания. Даже когда проходил приступ кашля и обессиленная Катержина погружалась в сон, он не покидал ее. Тут же за маленьким столиком он сочинял или просто сидел, откинувшись в кресле, и смотрел на заострившиеся милые черты. Казалось, еще так недавно они вместе бродили в окрестностях Пльзни, говорили о музыке, строили планы на будущее. Совсем юная, прекрасная Катержина была воплощением силы и здоровья. И вот эта жизнь подходит к концу. Почему? Почему так жестока и несправедлива судьба?! Сметана горько упрекал себя за то, что покинул Чехию, увез жену из привычной обстановки. Быть может, именно потому ей стало так плохо. Он приходил в ужас от одной мысли, что может навсегда потерять Катержину. Пока не поздно, нужно возвращаться. Воздух родины, теплое и ласковое солнышко восстановят ее силы. «Я хочу навсегда оставить Гетеборг и возвратиться опять в Прагу, в надежде, что это благотворно подействует на здоровье Катержины», — писал он.

Оставив дела и учеников, Сметана направился в Чехию. Все старания, все помыслы его были устремлены на то, чтобы как можно быстрее добраться до родины.

Но увы! Дни Катержины были сочтены. Дорогой ей стало совсем плохо, она потеряла сознание и во время остановки в Дрездене 19 апреля 1859 года умерла. Холодное, бездыханное тело привез Сметана в Прагу, чтобы похоронить на Ольшанах рядом с Бедржишкой.

Так после десяти лет счастливой супружеской жизни Сметана остался совсем один с шестилетней дочкой на руках. Велико было его горе. Он не мог забыть Катержину, смириться с ее смертью. Чтобы немного рассеяться, Сметана поехал в Дрезден, а затем — в Лейпциг, где тогда собирался весь цвет музыкальной Европы. Как всегда, композитор искал утешения в музыке. Однако первые месяцы ничто не могло заглушить душевную боль. Сметана настолько изменился и осунулся, что Лист даже с трудом узнал его, когда они встретились в Лейпциге. Видя подавленное состояние друга, Лист пригласил его погостить в Веймаре.

Вторично двери виллы Альтенбург — так назывался дом Листа в Веймаре — раскрылись перед Сметаной. По вечерам там собиралось много гостей. Одних привлекала возможность услышать игру виртуоза — Лист никогда не отказывался играть в интимном кругу, — другие старались не упустить случай получить творческий совет и помощь, третьих просто притягивала мощь листовского духа, его обаяние. Каждое новое явление в искусстве вызывало здесь жаркие споры. Это был настоящий центр музыкальной жизни Запада, возглавлявшийся Листом.

Естественно, что в такой обстановке Сметана не мог долго предаваться горьким воспоминаниям. Всегда чуткий, внимательный Лист постоянно старался расшевелить друга. Как только среди собравшихся возникал какой-нибудь музыкальный спор, он тотчас вовлекал в него Сметану. Чтобы немного порадовать гостя, в один из вечеров было сыграно трио Сметаны. Лист заставил друга рассказать о своих планах. Смотрел с ним партитуры симфонических поэм «Ричард Третий» и «Лагерь Валленштейна». Благодаря заботе Листа у Сметаны пробуждался утраченный интереса к жизни, залечивалась рана. И, наконец, настало время, когда Листу уже не приходилось извлекать композитора из угла гостиной, куда тот норовил забраться в первые дни. Теперь Сметана охотно вступал в беседы, споры. Однажды, когда речь зашла о чешских музыкантах, он проявил особенную горячность.

Один из гостей Листа, не зная, очевидно, какой национальности был Сметана, — ибо по-немецки композитор говорил безупречно, — заявил, что чехи известны только как превосходные исполнители. В музыкальном творчестве достижения их малозначительны.

— А Богуслав Черногорский? — возмутился Сметана. — Разве не заслуженно прозвали его «чешским Бахом»? Разве не учились у него такие прославленные мастера, как великий Глюк и Тартини, не говоря уже о многих других композиторах? Как дивно звучат органные фуги Черногорского, в которых слышатся отголоски чешских народных песен! А Йозеф Мысливечек?

— Вы хотите сказать не Мысливечек, а Венаторини, — перебил Сметану собеседник. — Кто же не знает, что он жил в Италии и писал оперы на итальянские тексты! В музыке этого композитора нет ничего чешского. А его уважаемый соотечественник Томашек, сочинивший несколько неплохих романсов на слова Гёте, — на немецкие слова, заметьте, — просто подражал венским классикам. Уверяю вас, ни один чешский композитор не создал ни одного произведения, в котором чувствовалось бы национальное своеобразие музыки.

Сметана с жаром доказывал всю абсурдность этого утверждения. Он не отрицал, что многие чешские композиторы, особенно те, кто вынужден был покинуть родину, испытали на себе различные влияния. Но известны и другие примеры. Взять хотя бы того же Томашка. Какие чудесные пьесы, какие чешские песни и хоры он писал!

Однако все усилия Сметаны были тщетны. Гость Листа продолжал стоять на своем. Он не только высокомерно зачеркивал все сделанное чешскими композиторами в прошлом и настоящем, но иронизировал и насчет будущего. Откуда ждать чешской музыки, если даже язык чешский скоро перестанет существовать, так как почти везде заменен немецким.

Это было уже слишком! Сметана готов был бросить в лицо этому надменному господину все, что накипело у него на душе: что чехи никогда не утратят своей самобытности; что чешский язык не погибнет, как ни стараются его задушить; что чешские писатели теперь опять пишут свои произведения по-чешски; что, наконец, недалеко то время, когда с новой силой зазвучит и чешская музыка. Вам мало национального своеобразия в нашем искусстве? Вы получите его сколько угодно! Чешский народ создал такие сокровища, которые ни в чем не уступят другим. Разве не пользовался этими сокровищами Гайдн, когда на чешской земле писал свои произведения? Разве мелодии чешских песен не пленили юного Моцарта? Разве не восторгался сам Лист гуситскими гимнами? И если на то пошло, то он, Сметана, чувствует в себе достаточно сил, чтобы поднять знамя чешского музыкального искусства!