И невозможное вожможно

— Какими судьбами?!— удивился я.

— Вот взял и приехал, есть новости!

— Какие же?

— Твою библиографию по истории заводов спрашивают.

— Что ты говоришь? А от кого ты это узнал?

— Проходил случайно через справочно-библиографический отдел и видел, как с твоей рукописью работал читатель.

— Это замечательно!— воскликнул я.— Да ты знаешь, что это для меня значит?!

— Понимаю,— серьезно ответил Федор.— Не зря ты трудился, нужна твоя работа. Вот и поправляйся скорей, не раскисай здесь.

Глава 3

После двухмесячного перерыва я возвратился на работу. Радостно было вновь увидеть мраморные колонны и знакомые лица. Но что это?.. Почему у служебного входа так много народу? А вот и Федор Андреевич.

— Федор Андреевич, почему народ?

— Нашего директора Павла Михайловича Богачева хоронят.

— Хоронят?.. Павла Михайловича?..

— Инфаркт...— добавил он.

Держась за руки, мы с трудом пробираемся через толпу. Доносятся слова:

— Человек с большой буквы был...

«Был»... Как странно слышать это о жизнерадостном человеке. Теперь о нем говорят, употребляя это проклятое «был». Трудно стало дышать: передо мной портрет, окаймленный траурной рамкой...

Да, Павла Михайловича больше нет.

В зале стоит гроб с телом бывшего директора Ленинской библиотеки. В коридоре те, кто желает встать в почетный караул.

— Разрешите, и я встану,— обратился я к разводящему.

— Вставай...

И вот я в числе других сотрудников стою и вглядываюсь в спокойное застывшее лицо. Кажется, он просто задумался. И только траурная музыка и многочисленные венки напоминают: нет больше Павла Михайловича Богачева. Я бросаю долгий прощальный взгляд на Павла Михайловича и, уступая место смене, с влажными глазами покидаю зал.

Вскоре принес я свою рукопись Юрию Ивановичу Зубрицкому. Он поручил мне эту работу, а следовательно, посоветует, что делать дальше.

Юрий Иванович перелистал рукопись и, побарабанив по столу пальцами, сказал:

— Я не библиограф, и мне трудно судить.

— Вы же мне подсказали эту тему.

— Я выполнял приказ начальства,— ответил Зубрицкий.

«Может, рискнуть к новому директору обратиться?— подумал я.— Да нет. Он меня не знает. Но что же тут плохого? К нему же обратится его сотрудник, коммунист. Лучше, пожалуй, начать с парткома».

Секретарь парткома Анна Николаевна Ефимова представила меня новому директору, и моя давняя мечта сбылась — я стал сотрудником справочно-библиографического отдела.

— Вот письмо с Полтавщины,— сразу перешел к делу руководитель группы историков Андрей Николаевич Горяинов.— В нем говорится, что в годы войны потерян аттестат зрелости, Архивы сгорели, нет никаких следов. Автор письма отлично окончил школу и, по его словам, видел свою фотографию на странице районной газеты. Надо полистать комплект...

— Это могло быть только после 20 июня,— заметил я.

— Почему вы так думаете?

— Очень просто. До 20 июня сдаются экзамены.

— Верно.

Вот уже месяц, как я работаю в этом отделе. Выполнил около полутора десятка справок. Передо мной письмо из Ялты от местного журналиста Виктора Прокофьевича Горбуленко. Просит разыскать приветствие Николая Островского студентам Харьковского газетного техникума в связи с его пятилетием и присвоением ему имени Н. Островского. Автор письма помнит, что оно было произнесено по радио и опубликовано в многотиражке «Кадры печати» в конце 1935 — начале 1936 годов.

Листаю пожелтевшие страницы студенческой многотиражки. Просмотрел весь 1935 и 1936 годы, а приветствия так и не нашел. Доложил Горяинову.

— Так и ответьте читателю,— посоветовал он.

— Но ведь человеку нужно... Как же отказать?.. Может, все-таки еще поискать?

— Где?— Горяинов посмотрел на меня в упор,— Единственное, что еще можно сделать,— это обратиться в музей Островского,— подсказал Андрей Николаевич и, помолчав, заметил: — Хотя, вероятно, автор письма обращался в музей.

Еду в музей Островского.

...Павка Корчагин! Кто может равнодушно произносить это имя? Я поднимаюсь по лестнице. Сердце тревожно бьется, будто и в самом деле предстоит встреча с живым Островским.

Мне повезло. В этот день экскурсию вела Раиса Порфирьевна, жена писателя. «Неужели это Тая?» — думал я, глядя на волевую, энергичную женщину. Именно такая должна была стоять рядом с этим мужественным человеком. После лекции я познакомился с Раисой Порфирьевной. Вместе с ней заходим к директору музея Виктору Павловичу Попову.

— Горбуленко к нам обращался,— сказал он.— Но никаких следов этой публикации нам найти не удалось.

— Я почему-то уверена, что именно вы ее найдете,— сказала мне на прощание Раиса Порфирьевна.

И я снова листаю пожелтевшие страницы студенческой многотиражки «Кадры печати» за 1935—1936 годы. Вот юбилейный номер пятилетия техникума, а приветствия нет! Придется писать отказ.

«Схожу еще к Еве Карловне Тинарт,— мелькнула мысль.— Она что-нибудь придумает».

Ева Карловна многие дни своей юности провела в царских тюрьмах и ссылках. Участник Октябрьской революции. Впрочем, о ее героическом прошлом мало кто знал, потому что о себе она никогда не рассказывала. Было известно только, что она персональный пенсионер союзного значения. В библиотеке Тинарт работала в общем зале. С ней я познакомился, когда был еще студентом. Бывало, придешь в читальный зал, а мест свободных нет. Ева Карловна обязательно раздобудет стул и пристроит меня. Я уже не говорю о ее участии в моей судьбе.

Сейчас я шел к ней с надеждой, что она подскажет выход.

Прочитав письмо, Ева Карловна сказала, как бы размышляя вслух: «А что, если речь опубликовали не в те годы, а после смерти писателя?»

И опять сижу за подшивками «Кадров печати». Теперь уже за все годы. Приветствие найдено. Оно опубликовано в 1937 году: «Мои милые, молодые товарищи — студенты техникума моего имени. Я сейчас полон желания к жизни, труду, творчеству...»

В тот же день о своей находке я сообщил в Ялту Горбуленко и в музей Островского.

Мне дали письмо читателя, который интересовался первой публикацией рассказа Бориса Полевого «Галифе защитного цвета». В нашей справочной картотеке этого произведения не оказалось, и я решил пойти в «Юность» к Борису Полевому.

Впервые я увидел его в Ленинской библиотеке на читательской конференции. Хотел было подойти к нему и сказать что-то теплое в благодарность за «Повесть о настоящем человеке». Ведь герой его книги всегда оказывался рядом, когда мне было трудно. Но где взять слова, чтобы писатель понял мое состояние? Таких слов я не нашел и не поддался искушению. Ну а теперь у меня ведь деловой разговор с ним предстоит. Пойду!

В приемную стремительно вошел Полевой. Увидев меня, он замедлил шаги.

— Этот товарищ вас дожидается,— доложила секретарша.

— Прошу...

Полевой открыл дверь кабинета и жестом гостеприимного хозяина пригласил войти.

— Чем могу быть полезен?— спросил он, пристально разглядывая меня, вероятно стараясь угадать, зачем мог пожаловать этот странный посетитель.

— Ищу один из первых ваших рассказов «Галифе защитного цвета».

— Зачем он вам понадобился?— усмехнулся писатель.

— Я работаю в Библиотеке имени Ленина. К нам пришел запрос от читателя. Все перерыл, а рассказа ни в одном сборнике не нашел.

— Вы этого рассказа нигде и не найдете. Он был опубликован в «Калининской правде», а когда — не помню.

— Значит, придется смотреть газету за несколько лет.

— Зачем такой труд? Из-за одного слабого рассказа!..

— Но там ведь и другие ваши вещи печатались. Для библиографии пригодится.

— Да... а с «Калининской правдой» у меня связано много светлых воспоминаний. Именно там писал я о первых своих героях.

— А знаете, Борис Николаевич, я нашел героиню «Повести о настоящем человеке»!— сказал я и показал фотографию Маресьева с медсестрой Гаевской.— Живет она в Звенигороде на тихой зеленой улочке. Давно на пенсии. У нее седые волосы, но годы не смогли потушить молодого блеска ее добрых глаз. Она не любит рассказывать о себе. В Звенигороде никто не знал, что в войну она выхаживала в госпитале Маресьева. Ведь об этом разведал местный журналист Станислав Ерин и рассказал в одном из номеров журнала «Медицинская сестра».