Демидовы. Их жизнь и деятельность

Больную жену Никиты доктора послали “париться в теплых ключах, в Спа”, а потом доктор Гобиус в Лейдене прописал ей, как сообщает в лейкинском жанре автор дневника, “пить ишачье молоко для наведения тела”. В этом дневнике, между прочим, грозный заводчик очень игриво и довольно остроумно описывает парижскую женщину, “красота которой похожа на часовую пружину, сходящую каждые сутки; равным образом и прелесть их заводится всякое утро, и все это делается притиранием, окроплением, убелением и промыванием”.

Почетный член Академии художеств и вольноэкономического общества, любитель и собиратель всяческих “раритетов”, игривый оценщик красоты парижской женщины возбуждал, однако, справедливое негодование своими действиями на заводах, так что в комиссии для составления проекта нового уложения, в заседании 23 августа 1768 года, депутат от крестьян верх-исетской провинции Минаков жаловался на притеснения Демидова, и эти жалобы были найдены справедливыми.

Нечего и говорить, что Никита Акинфиевич оставил своему единственному сыну Николаю гораздо большее состояние, чем получил сам: один Нижнетагильский завод, с открытыми в его дачах впоследствии богатыми золотыми и платиновыми россыпями, представлял неоценимое сокровище. Князья Сан-Донато, владельцы несметных богатств, составляют прямое потомство Никиты Акинфиевича.

Стремясь вылезть в знать, – явное уже отличие от отца и деда, – Никита Акинфиевич выдал своих двух дочерей за представителей власти и силы, между тем как чудак брат его Прокофий, к которому мы переходим теперь, питал очень недружелюбное чувство к дворянам и знатным и часто проделывал над ними очень неладные шутки.

Чудаки и чудачества были довольно распространенными явлениями на Руси. Эта разновидность, если можно так выразиться, психоза, представляющая, вероятно, в числе других психозов результат вырождения, в особенности процветала во время крепостного права, когда она являлась в самых разнообразных формах среди помещиков. Обилие свободного времени, избыток средств и дарового труда, а также и то обстоятельство, что было перед кем поломаться безнаказанно, обусловливали это явление, которому сродни и купеческие самодуры, обрисованные Островским в его бытовых комедиях. При таких условиях, когда объекты шуток не имеют права на протест, самое, по-видимому, безобидное ломанье очень тяжело отражается на подневольных людях, и мы действительно часто в прошлом видим многих чудаков, которые, будучи добряками и совершенно не желая причинять страданий окружающим людям, тем не менее заставляли их страдать. Мы уже не говорим здесь о представителях “злобного чудачества”, этого несомненного извращения нравственных чувств, наиболее безумными представителями которого являлись, например, Нерон, зажегший Рим и певший при этом о пожаре Трои, или Гелиогабал с его сумасшедшими выходками.

По-видимому, Прокофий Акинфиевич был из числа добрых чудаков; по крайней мере, многие факты говорят за это. Несомненно, что его отношения к рабочим были гораздо гуманнее обращения его брата Никиты. В письмах из Москвы к своим детям, бывшим на заводах, он просил не принуждать отказывавшихся работать крестьян насилием к работе и поручал переговорить с “генералом” (Вяземским), посланным для разбора дела, чтобы он не доводил крестьян “до разорения”. “Правда, нам остановки и ущерб в народе быть может, – гласило в заключение письмо Прокофия, – да, знать, за грехи наши Бог так благоволил”.

Тем не менее от постоянных самодурств и привередничанья Прокофия умерла (в 1764 году) первая его жена Матрена Антиповна Пастухова. Даже в самых простых шутках этого чудака все-таки проглядывается желание поглумиться над жертвою. Приглашаем читателя полюбоваться некоторыми проделками Прокофия Акинфиевича.

Знакомая старуха пришла к нему попросить 1000 руб. взаймы. Чудак не отказал ей, но с условием, чтобы просительница сама отсчитала эту сумму медными деньгами и взяла ее с собою. Нужно знать, что прежние медные деньги были очень тяжеловесны и унести 1000 руб. меди не смог бы даже и Геркулес: их можно было только увезти, да и то не менее как на трех ломовиках. Злосчастная старуха билась со счетом 1000 руб. до самого вечера, а Прокофий Акинфиевич, прохаживаясь по комнате, как будто нечаянно рассыпал сочтенные деньги, – и старухе снова приходилось их пересчитывать.

– Не дать ли тебе, матушка, золотом? – сказал наконец чудак, сжалившись над своею жертвою, – а то, чай, медь-то неудобно нести?

– И то, родимый, золотом-то сподручнее нести! – согласилась с хозяином обрадованная старуха.

Прокофий Акинфиевич вызывал охотников пролежать у него в доме, не вставая с постели, на спине, круглый год. Когда находился желающий, его обставляли всевозможным комфортом, но особые люди следили исподтишка и день, и ночь за спортсменом. Если он выдерживал испытание (что было крайне трудно), то получал несколько тысяч рублей. Но если испытуемый, обманутый отсутствием наблюдателей, вставал с постели – его беспощадно секли и выгоняли вон.

Невинные забавы чудака постоянно потешали праздную публику. Он ездил на колымаге, окрашенной ярко-оранжевою краскою, цугом. Цуг состоял из двух маленьких лошадей в корню, двух огромных – в середине, с форейтором-карликом, и двух также небольших лошадок впереди, но с форейтором такого высокого роста, что длинные ноги его тащились по мостовой.

Ливрея лакеев вполне гармонировала с удивительною упряжью: одна половина была сшита из золотого галуна, другая – из самой грубой сермяги; одна нога лакея обута в шелковый чулок и лакированный башмак, другая – в онучи и лапоть. Очень так же бесцеремонно Демидов осмеивал появлявшиеся моды. Когда считалось шиком носить очки, Прокофий Акинфиевич надел их не только на свою прислугу, но даже на лошадей и собак. Вероятно, за этим удивительным экипажем бегали толпы зевак, что в сущности только и нужно было его затейливому владельцу.

Очень многие шутки Прокофия были направлены против знатных и титулованных особ, к которым он почему-то чувствовал особую антипатию. Вынес ли он какое-нибудь унижение от “знатных” или просто в нем еще много было “мужицкой кости”, как в сыне тульского крестьянина, но только чудак питал несомненную неприязнь к дворянам.

Первой статс-даме императрицы Елизаветы графине Румянцевой, во время пребывания в Москве, понадобилось 5000 рублей. Тщетно объездив знакомых, она принуждена была обратиться к Демидову. Тот принял ее чрезвычайно сухо и сказал довольно, кажется, справедливые для того времени слова:

– У меня нет денег для женщин вашего звания, потому что на вас управы нет, если не заплатите денег к сроку. Вы привыкли быть выше закона, и сам черт с вами ничего не поделает!

Графиня терпеливо перенесла оскорбление и, надеясь, что Демидов смягчится, возобновила просьбу. Но Прокофий Акинфиевич сказал новую дерзость, заставившую графиню вспыхнуть. Та в слезах хотела было выйти, но Демидов удержал ее в дверях.

– Я вам дам денег, – сказал он, – но с условием, если вы дадите мне расписку, какую я захочу.

Графиня сначала было согласилась. Но, к ее изумлению, расписка была такого содержания: “Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь заплатить Демидову через месяц 5000 рублей, полученные мною от него. Если же этого не исполню, то позволяю ему объявить всем, кому он заблагорассудит, что я – распутная женщина”. Румянцева хотя и знала, что Демидов “чудит”, но такой штуки даже от него не ожидала и с негодованием отказалась подписать удивительную бумагу.

– Как хотите, – равнодушно заметил Демидов, – а я иначе не дам.

После многих и напрасных просьб Румянцева, нуждаясь в деньгах и рассчитывая уплатить их в срок, подписала расписку. Но, увы, долга в срок она уплатить не могла! И вот Прокофий Акинфиевич едет в дворянское собрание, собирает около себя молодежь и читает знаменитую расписку. Молодежь хохочет. Екатерина II, бывшая в собрании, предчувствуя новую проказу чудака, приказала разузнать, в чем дело, – и немедленно же велела Прокофию Акинфиевичу оставить залу. Злосчастный долг Румянцевой, по поручению императрицы, был на другой же день уплачен Демидову.