И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене

Всякая страсть есть страдание души, её болезнь, и требует немедленного врачевания. Самое уныние и другого рода охлаждение сердца к деятельности духовной суть болезни. Подобно, как человек, который был болен горячкой, по миновании болезни ещё долго остаётся слабым, вялым, неспособным к делу, — так и душа, больная страстью, делается равнодушна, слаба, немощна, бесчувственна, неспособна к деятельности духовной. Это страсти душевные. На них вооружаться, бороться с ними, их побеждать — есть главный труд. Необходимо усердно трудиться в этой борьбе с душевными страстями. Молитва обнаруживает нам страсти, которые живут в нашем сердце. Какая страсть препятствует нашей молитве, с той должны мы бороться неотложно, и сама молитва поможет в этой борьбе, и молитвой же искореняются страсти.

Светильник, с которым девы могут встретить Жениха, есть Дух Святый, который освещает душу, обитая в ней, очищает её, уподобляя Христу, все свойства душевные образует по великому Первообразу. Такую душу Христос признает Своей невестой, узнает в ней Своё подобие. Если же она не освещена этим светильником Духа Святого, то она вся во тьме, и в этой тьме вселяется враг Божий, который наполняет душу разными страстями и уподобляет её себе. Такую душу Христос не признает Своей и отделяет её от Своего общения. Чтобы не угас светильник, необходимо постоянно подливать елей, а елей есть постоянная молитва, без которой не может светить светильник».

Потом я прочитала впервые великий канон Андрея Критского. Он показался мне очень трудным и непонятным.

Приехав к батюшке, я с грустью сказала ему, что канон я не поняла и он мне не понравился. «Не смущайтесь, — сказал батюшка, — я этого ожидал». — «Не только не понравился, но и протест какой‑то вызвал», — нерешительно добавила я. «И это должно быть, и этим не смущайтесь», — ответил батюшка.

Действительно, впоследствии этот канон стал для меня близким и любимым.

Мне так хотелось подчинить руководству батюшки не только свою волю, но и чувство, и мысль. Поэтому я особенно тяжело переживала те случаи, когда не могла согласиться с тем, что говорил батюшка, а таких случаев в то время было довольно много. Я пыталась понять и усвоить его мысль, но искренность была важнее всего.

Один раз батюшка прямо сказал мне: «Если вы не согласны со мной, то отчего же вы не возражаете?» — «Я здесь не для того, чтобы возражать», — ответила я. «Нет, нет, непременно надо возражать, — сказал батюшка, — иначе у вас ясности не будет. А кроме того есть много вопросов, в которых каждый может иметь своё мнение, и это ничему не мешает. Например, мне нравится зелёный цвет, а вам — синий», — пошутил он.

Удивительное понимание чужой души было у батюшки не только чуткостью душевной, но и духовным дарованием.

Однажды, собираясь вечером ехать в Загорск к батюшке, я была неспокойна. Меня тяготила постоянная необходимость скрывать и обманывать, а также опасение, что очередная поездка может окончиться неблагополучно не только для меня, но и для него. Перед самым отъездом, чтобы немного успокоиться, я наугад открыла Евангелие и прочла следующие слова: «Мир Мой даю вам, не так, как мир даёт, Я даю вам».

Когда я приехала к батюшке, он открыл Евангелие и прочёл мне эти же самые строки. Тогда я рассказала ему обо всём. «Вот видите!» — сказал он, давая мне понять, что это «совпадение» не было случайным.

Посещая время от времени храм до крещения, я улавливала только отдельные фрагменты богослужения. Когда я слышала пение «Христос Воскресе» или «Господи, помилуй», мне хотелось, чтобы оно никогда не прекращалось. Постепенно начали выделяться островками «Великое славословие», «Свете тихий» и другие. Особенно сильное впечатление произвели на меня слова «Святый Боже», которые я прочла однажды на часовне в Охотном ряду, возвращаясь поздно вечером из университета пешком.

Иногда, придя в церковь и уловив какой‑либо особенно поразивший меня, новый для меня момент, который заключался, например, в словах «Исповедуйтеся Богу Небесному» или в отдельных песнопениях Великого поста, я уходила из храма, потому что больше не могла ничего вместить, и иногда долго ходила потом по улицам.

Здесь всё было другое. Приехав к батюшке, я чувствовала, что весь мир остаётся где‑то в стороне. Во время богослужения кроме меня присутствовало часто всего 2–3 человека. Батюшка стоял совсем близко, и все богослужение от начала до конца проходило передо мной. Батюшка служил в этой своеобразной обстановке так же, как он служил прежде в большом, переполненном народом храме.

И это поразительное несоответствие между совершаемым богослужением и внешней обстановкой, в которой оно совершалось, с чрезвычайной остротой подчёркивало глубокое, объективное, космическое знание литургии, которая должна была совершаться независимо от того, сколько человек за ней присутствует, как прибой морских волн не может приостановиться из‑за того, что нет свидетелей.

Иногда все происходящее казалось мне столь значительным, что я переставала понимать, зачем я здесь, какое право имею здесь присутствовать.

Совершая богослужение в своих «катакомбах», батюшка выполнял какую‑то большую историческую миссию: «он охранял чистоту православия». Это убеждение придавало особый колорит всей его деятельности: он не был изгнан — он ушёл сам, он не выжидал, а творил, он трудился не для этой только узкой группы людей, которые могли видеться с ним в этих условиях, но для Церкви, для будущего.

Но он ни на минуту не забывал и живых людей. Стоя возле батюшки во время богослужения, я знала, что он чувствует моё состояние и каждый момент старается помочь мне. Мне было спокойней оттого, что он понимает все и не даёт мне ошибиться. В то время я боялась сделать какое‑либо движение по собственному побуждению, так как мне всегда казалось, что я сделаю не так, как нужно. Я знала, что некоторые оценивают моё поведение, как холодность. Они не понимали, что всякое внешнее проявление чувства давалось с большим трудом и казалось недозволенным.

Однажды, когда все клали поклоны при чтении молитвы «Господи и Владыко…», и я попыталась последовать их примеру. Батюшка подошёл ко мне и тихо сказал: «В землю не надо». Эти слова не только освободили меня от скованности, но дали мне ясно почувствовать большой внутренний смысл земного поклона.

Батюшке очень хотелось, чтобы я хоть раз прослушала преждеосвященную литургию. Сделать это было очень трудно, так как уехать в Загорск в рабочий день было невозможно. Наконец мне удалось как‑то освободить себе утро, и я приехала в Загорск накануне с ночёвкой. Богослужение должно было начаться ещё до восхода солнца. Когда я вошла в батюшкину комнату, «часы» уже начались. Слова псалмов и молитв оживляли маленький домик, так что казалось, что самый воздух, предметы и стены участвуют в богослужении. Звуки подымались ввысь, окружали образ Божией Матери и наполняли собою все.

В эти благодатные минуты всей силой своей души, всем напряжением веры и любви, доступным человеку, батюшка молился за себя, за нас, за весь мир: «Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый. Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихся!..»

И сейчас, через много лет, когда в Церкви в дни Великого поста священник провозглашает 3–й час, мне кажется, я слышу голос нашего старца.

После окончания богослужения мне надо было торопиться на работу.

«Я счастлив, что вы имели возможность присутствовать за литургией преждеосвященных Даров», — сказал мне батюшка.

Алик рос чутким ребёнком, и мы с Леночкой часто делились с ним своими переживаниями, забывая о его возрасте. Так, Леночка ещё в Малоярославце рассказала ему о своей беременности. Он по–своему пережил это известие и находился в состоянии напряжённого ожидания. Ребёнок, который ещё не родился, представлялся ему каким‑то таинственным незнакомцем, упоминание о котором внушало страх. Когда для будущего ребёнка купили одеяло и другие вещи, Алик боялся зайти в комнату или обходил эти вещи на большом расстоянии. Я рассказала обо всём этом батюшке, он был очень недоволен: «Не следовало заранее говорить ему ничего. Ожидание в течение полугола трудно и для взрослого, а не только для такого маленького ребёнка. Разве можно было держать его в таком напряжении? Только после того как ребёнок родился, надо было сказать Алику: «Бог послал тебе брата». И у него было бы легко на душе».