Записки жандарма

Весною 1900 года «союз» поставил в Сибири небольшую типографию, но вскоре переправил ее в Финляндию, в Куокалу. Печатня была небольшая, плохо оборудованная, работники неопытные, незнающие дела. Работали трое. В январе 1901 года появился первый номер отпечатанного ими журнала «Революционная Россия», в котором были, между прочим, статья Мякотина «Разгром Финляндии» и Пешехонова – «Хроника наших дней».

В кругах департамента полиции появление журнала произвело сильное впечатление. Филеры Московского отделения уже вели в Финляндии наружное наблюдение за типографией, но арестовать ее было нельзя, так как то было на территории Финляндии.

Вскоре появился «Летучий листок» в память 1 марта 1881 г. [73], а в конце мая 1901 года вышел и второй номер «Революционной России», призывавший к борьбе и террору. Статья Пешехонова «Выстрел Карповича» [74] заканчивалась цитатой из Некрасова:

Летом были отпечатаны еще два номера «Летучего листка». Все это производило сильное впечатление. Смелые мысли о терроре в печати являлись новостью.

Дела «союза» шли успешно: приход кассы увеличивался, связи разрастались, стали поступать корреспонденции из разных городов. Так, Гершуни прислал статью «О зубатовцах». В Петербурге начал работать постоянный редакционный коллектив с руководителями «Русского Богатства».

Зная кое-что, благодаря Азефу, и имея еще кое-какие агентурные сведения об этой работе, Зубатов обдумывал, как нанести удар столь успешно развивавшейся организации. Департамент полагался на него. Арестовать типографию в Финляндии и нанести удар по «союзу» в Петербурге признавалось неудобным по многим соображениям. Надо было придумать такую комбинацию, которая дала бы возможность свободно, действовать и розыскному органу да и прикрывала бы следы агентурных источников. Предстоящий провал надо было свалить на наружное наблюдение.

Так или иначе, но руководители организации стали думать о выборе нового места для типографии и решили перебраться в Сибирь и там поставить большую типографию. Местом для нее облюбовали Томский переселенческий пункт, куда в качестве служащих поступил работавший в Куокале Барыков [75] и еще несколько женщин, членов организации. Туда надо было перевезти из разных мест типографские принадлежности, надо было также объехать некоторые города и сорганизовать доставку корреспонденции и разных материалов.

Все это надо было не упустить, видеть и знать Московскому отделению. За финляндской дачей филерское наблюдение было усилено, социалисты-революционеры А. Аргунов, Мария Селюк [76], С. Барыков и еще некоторые были обставлены наблюдением опытных филеров. Летом Барыков поехал на юг; поехали за ним и филеры. Он посетил ряд городов, побывал на Кавказе, где особенное внимание уделил Баку, и, наконец, проехал в Томск, куда отвез тяжелый багаж – то были части новой типографии.

Другие филеры проводили в Томск некую госпожу Вербицкую, везшую также некоторые типографские части. Установило наблюдение и то, что какие-то вещи привозились на Томский пункт из Омска, что при проезде из России Барыков и Вербицкая имели на некоторых станциях Сибирской дороги конспиративные свидания.

Скоро по всем данным наружного наблюдения стало ясно, что социалисты-революционеры сгруппировались на Томском переселенческом пункте, в нескольких верстах от города, в лесу, и что там, очевидно, была поставлена типография. Работавшие на пункте не посещали города, все же сношения с Томском вел врач Павлов и его жена [77].

Зубатов решил не давать социалистам-революционерам отпечатать что-либо на новом месте и произвести аресты всех причастных лиц при первой возможности. Аресты в Томске не были опасны для внутренней агентуры, но на всякий случай, для производства ликвидации и дознания по этому делу было решено послать своего офицера. Выбор пал на меня, что было утверждено и департаментом и министром.

Я уже несколько времени и до того по приказанию Зубатова знакомился в отделении со всеми данными наружного наблюдения и с некоторыми агентурными сведениями по этому делу, теперь же я стал заниматься этим еще внимательнее. В половине сентября я получил предписание выехать экстренно в Томск для производства ликвидации и дальнейшего по нему дознания. Посылка офицера из Москвы мотивировалась, главным образом, необходимостью прикрыть при производстве дознания источники внутренней агентуры, т.-е. не дать революционерам повода думать, что в раскрытии организации играло роль шпионство со стороны этой агентуры.

Быстро мчал меня поезд в Сибирь, но так как филерское наблюдение установило, что на пункт привезли из Омска кипы бумаги, то Москва решила поспешить с ликвидацией и распорядилась произвести обыски до моего приезда в Томск.

23 сентября местная томская жандармерия в сопровождении наряда полиции и филеров нагрянула неожиданно на переселенческий пункт, где в домике администрации была обнаружена на полном ходу типография социалистов-революционеров. В ней были застигнуты Барыков, Вербицкая, Севастьянова [78] и, кажется, еще фельдшерица Мутных. Отпечатанные частично экземпляры третьего номера «Революционной России» сушились развешенными по всем комнаткам. Был обнаружен архив журнала с богатым рукописным материалом в виде подлинных писем из разных городов. Кроме работавшего станка нашли также и части прежней печати. Работою руководил Барыков, фельдшерицы же исполняли роль наборщиц. Медицинские щипчики служили для захвата букв. В ту же ночь были арестованы в Томске врач Павлов с женой, а также были произведены аресты и по другим пунктам Сибири.

Я узнал об аресте типографии в пути. Однажды вечером, на участке между Омском и Томском, пассажиры нашего поезда были встревожены необычной остановкой его на разъезде среди степи. Завывала метель. Остановился и встречный поезд. Поднялась суета, бегала поездная прислуга. Оказывается, искали меня и, найдя в салон-вагоне, где мы мирно играли в шахматы, попросили во встречный поезд. Там находился прокурор Омской судебной палаты Ераков, возвращавшийся в Омск из Томска, где он ознакомился с результатами обыска. Он хотел познакомиться со мною.

Поздоровавшись, прокурор палаты сразу огорошил меня вопросом: – «Какие вы имеете агентурные сведения по этому делу?» – Как ни неожидан был вопрос, я ответил, что агентурных сведений у меня нет никаких.

– Зачем же вас тогда прислали и почему не могут производить дознание местные офицеры? – Прокурор палаты закидывал меня вопросами, был, видимо, недоволен и удивлен присылкой постороннего офицера и не скрывал своего недоумения. Как мог, я старался разъяснить, что это желание министра внутренних дел, в виду той связи, которая должна установиться по делу с Европейской Россией, что дознание, вероятно, придется перенести в одну из столиц и т. д.

Прокурор палаты слушал. Он рассказал мне затем результаты обыска и прибавил, что дал уже указания, кого следует освободить после моего приезда. Ну, подумал я, и господа! Не разобрались еще в деле, ничего еще не знают, а уж беспокоятся об освобождениях. Это добра не предвещало. Мы расстались вежливо-холодно, видимо, не удовлетворенные друг другом.

Приехав в Томск, познакомившись с властями и приняв дело, я был поражен данным ему направлением. Виновные были привлечены по статьям за устройство типографии без надлежащего разрешения, как будто это касалось самой легальной типографии. О сообществе, преследовавшем изменение существующего политического строя, не было и в помине. Местный прокурор сразу же поспешил объявить мне, кто должен быть освобожден, и просил сделать это поскорее. Я ответил категорически, что пока не разберусь в деле, никто освобожден не будет, что дело важнее, чем думают, и что к нему надо отнестись весьма серьезно, а не с налету.