Екатерина Великая

Посреди этих тревог Екатерина получила анонимную немецкую брошюру «Седое Чудовище», чтение которой вызвало у нее двухдневную колику на нервной почве. Автор объявлял о своем беспристрастии, «не допуская всех тех ужасов», которые обычно рассказывались в памфлетной литературе о Екатерине. К описаниям своих «ужасов» императрица уже привыкла, но вот тот факт, что ее ставят «прямо после Марии Терезии», возмутил нашу героиню до глубины души. «Уверена, что есть стороны, в которых я должна уступить ей, — писала корреспондентка Гримму. — Она находила своего мужа весьма любезным; я же о своем по совести не могла сказать того же… Вот как судят о людях! Вот как их знают! Вот как пишут с них портреты! Он говорит, что во мне более хитрости, чем рассудительности или ума… Наконец, он дает почувствовать, что у меня все недостатки женщины» ^[1266].

Самолюбие — самое уязвимое место Екатерины. Тот, кто бил в эту точку посредством памфлетов, рассчитывал вывести ее из терпения и заставить совершить ошибку. Ту же цель преследовали шведские газетные публикации о победах Густава III: «Он везде благовестит, что взял Нейшлот», а «брат его отправился блокировать Кронштадт. Ну да, как бы не так!.. Они нас бьют на бумаге, а мы их колотим на самом деле!» ^[1267]. Но и бумажные баталии были важны, тем более что в Пруссии, Англии, Польше перепечатывали шведские, а не русские известия.

К осени ситуация под Петербургом стабилизировалась, и императрица могла вздохнуть спокойнее: русская часть Финляндии была очищена от шведских войск. Флот Густава III блокирован в Свеаборге, финские и шведские офицеры взбунтовались, составив конфедерацию в деревне Аньяла и потребовав созыва сейма, к ним присоединил свой голос Сенат ^[1268]. Екатерина получила от конфедератов адрес, в котором объявлялось о желании восстановить мир с Россией. Густав III ожидал смерти от руки убийцы и даже намеревался бежать из своего лагеря, где чувствовал себя пленником, в Петербург и у врагов искать защиты от неверных подданных ^[1269].

«Теперь чаю сейм шведский и финский сам собою соберется, — писала Екатерина Потемкину 18 сентября, — и тогда о сем нам объявят и о готовности к миру, тогда станем трактовать». Однако императрица не позволяла себе слишком обольщаться надеждой на скорое прекращение войны. «Король шведский писал ко всем державам, прося их, чтоб его с нами вымирили, но какой быть может мир тут, где всей Европы интересы замешаны будут?» ^[1270] — спрашивала она 20 сентября. «Теперь Фальстаф велел сказать прусскому королю и английскому, Генеральным Штатам, датскому двору, королям французскому и испанскому, каждому поодиночке, что он бросается в его объятья и его именно просит содействовать заключению мира, — рассказывала Екатерина Гримму. — …Он стучится во все двери, кроме той единственной, где бы следовало… У семи нянек дитя без глазу… Это злодей и бесхарактерный человек, недостойный занимаемого им места». О шведских войсках она сообщала: «У нас теперь нет ни одной собаки оттуда; все они… полумертвые от голода и страха… отправились восвояси пасти гусей» ^[1271].

Тогда же Безбородко писал Потемкину: «Король шведский повсюду отведывает заговорить о мире и столько успевает, что многие державы входят за него с предложениями медиации и добрых услуг» ^[1272]. Свое посредничество предлагали Пруссия и Англия, они пытались построить переговоры так, чтобы увязать дела Швеции, Турции и Польши ^[1273], что вело к бесконечному затягиванию дипломатической игры и удержанию противоборствующих сторон в состоянии войны.

В начале следующего, 1789 года Густаву III удалось на сейме убедить депутатов, что финские военные — изменники, и начать аресты. «Господин Фальстаф… велел арестовать в Финляндии 94 человека генералов и офицеров, из которых многие, узнав это, бежали к нам… Кажется, этот человек из числа тех, которые злейшего врага имеют в самом себе» ^[1274], — писала императрица Гримму, дословно повторяя характеристику, когда-то данную Петру III.

Берлинский двор, предлагая «медиацию», фактически пытался диктовать России условия мира. «Государыне крепко хочется посбить пруссакам спеси» ^[1275], — доносил Гарновский. 25 сентября Совет, на котором председательствовал А. Р. Воронцов, решил отказать Фридриху Вильгельму II в посредничестве и, усилив Украинскую армию Румянцева за счет Екатеринославской, а также Кавказского и Белорусского корпусов, направить ее в Польшу к границе с Пруссией ^[1276]. «Словом, положено было родить прусскую войну», — заключил донесение управляющий.

Получив подобные известия, Потемкин решил прямо объясниться с императрицей. «Лига сформирована против Вас, — писал он 17 октября об объединении усилий Англии, Пруссии, Швеции и Турции. — От разума Вашего зависит избавить Россию от бедствий… Позволь, матушка, сказать, куда наша политика дошла». Ослабление Франции на международной арене привело к тому, что контролируемые ею ранее страны, такие как Турция и Швеция, отшатнулись к другому покровителю — Англии. В этих условиях Россия, вместо того чтобы не отталкивать Англию и лавировать между Пруссией и союзной Австрией, как советовал Потемкин, разорвала англо-русский торговый трактат. По предложению посла в Лондоне Семена Воронцова, поддержанному в Петербурге его братом Александром, Россия не возобновила коммерческий договор 1766 года, срок которого истекал как раз перед войной. Этот документ, дававший английским купцам большие льготы на русском рынке, сильнее политического союза связывал интересы Англии с Россией и не позволял Лондону совершать враждебные действия. Теперь этот якорь оказался отвязан. Франция, подстрекавшая турок к началу войны, впоследствии оказалась не в силах их остановить. Этим воспользовались другие неприятели России, в частности Пруссия, с которой Петербург обострил отношения под давлением группировки А. Р. Воронцова (так называемого «социетета») и в угоду Австрии. «Сделались мы как будто в каре, — заключал князь свои рассуждения. — Союзен нам один датский двор, которого задавят, как кошку. Я обо всем предсказывал… не угодно было принять, но сделалось, по несчастью, по моему и вперед будет» ^[1277].

Прусский король Фридрих Вильгельм II, наследовавший Фридриху Великому, возбуждал у Екатерины презрение едва ли не большее, чем Георг III. Последний, по крайней мере, страдал приступами безумия, и его поступки могли трактоваться как проявление слабоумия. Что касается прусского родственника, то он, подобно своему предшественнику, был мистиком и масоном, но не имел отблеска гениальности. К тому же во время путешествия в Россию Фридрих Вильгельм близко сошелся с Павлом Петровичем. Екатерина не раз говорила, что «дети и наследники» великих людей «часто идут в противоположном родителям их направлении». Это оказалось справедливо и по отношению к ее собственному сыну, и по отношению к племяннику Фридриха II. «Настоящее царствование не походит на предыдущее, — писала государыня Гримму. — Этот глуп, нагл, дерзок, тщеславен и не имеет тени здравого смысла. При всем том они ужасно торопливы. Они решают в два, три часа то, о чем я бы раздумывала три недели. Оттого их сообщения бессвязны и непереварены. Вдобавок они ответы перетолковывают по-своему. Таким образом, они кажутся двойственными, тройственными, одним словом, фальшивыми».