Екатерина Великая

По шведским законам король имел право без согласия парламента вести только оборонительную войну. Для этого нужно было, чтобы первый выстрел прозвучал с русской стороны. Густав III инсценировал несколько провокаций на границе, но они не произвели должного впечатления на шведов ^[1237]. Более того, еще до начала войны вызвали в шведском обществе насмешки над королем. Всем были известны страстное увлечение Густава III театром и его любовь к ярким экстравагантным жестам. Отряд шведских кавалеристов по приказу монарха переодели «русскими казаками» и велели напасть на маленькую деревушку в Финляндии ^[1238]. Умопомрачительные наряды, сшитые для драматического спектакля и отражавшие представления шведских театральных портных о русском национальном костюме, полностью дезавуировали мнимых казаков даже в глазах финских приграничных крестьян, иногда видевших маневры русских войск.

Несмотря на то, что случай стал известен при всех дворах Европы и наделал много шума, Густав не унялся и предпринял еще несколько провокаций. 25 июня он «послал переодетых солдат ограбить таможню и схватить таможенного смотрителя с его помощниками поблизости от Нейшлота. Вот благородный способ нападения!» — возмущалась Екатерина. Через десять дней шведы конфисковали барку с дровами, шедшую в Нейшлот, «находившиеся на ней два старые инвалида и один пассажир были захвачены и убиты» ^[1239]. После таких поступков вставал законный вопрос о здравомыслии Густава III. Его поведение не могло не напомнить Екатерине выходки Петра III, ребячество и легкомыслие которого тоже дорого обходились подданным. Императрице оставалось констатировать, что кузен удался в голштинскую родню.

Реальному открытию боевых действий предшествовала война нервов. Некоторые екатерининские сановники не выдержали напряжения. Так, вице-канцлер И. А. Остерман советовал, не дожидаясь новых покушений, первыми напасть на шведов ^[1240]. Однако сама императрица обладала поистине ледяным хладнокровием. «Когда его величество прикидывался, что принимает мои вооружения, назначенные в Средиземное море, за вооружения против него, — писала она Гримму, — …я приказала графу Разумовскому передать шведскому министру, что мое намерение — жить в мире и согласии с его величеством и шведским народом; в ответ на это король выслал графа Разумовского… В первый раз на свете высылают посланника за то, что он выразил мирные и дружеские намерения». Между тем понять Густава было не так уж трудно: ставя на одну доску монарха и его подданных, Екатерина намекала на уничтоженную соседом конституцию и показывала шведам, что считает последнюю как бы существующей. Возбудить республиканские брожения в стане врага — наполовину облегчить себе борьбу с ним. При этом годилась самая благородная риторика, императрица прекрасно владела теми методами, которые использовались и против ее страны. «Он видит оскорбление своей чести и славы в том, что его народ называют рядом с ним, — поясняла она позицию Густава. — …По его же мнению нет более народов, а есть короли. Вот величайший деспот» ^[1241].

Летом начались знаменитые морские сражения на Днепровском лимане, в результате которых турки лишились пятнадцати крупных кораблей и тридцати более мелких судов, что составляло флот, превосходящий мощью Севастопольскую и Херсонскую эскадры. Потери русской стороны не доходили до ста человек ^[1242]. Командующий турецким флотом Газы-Хасан вынужден был с немногими уцелевшими кораблями бежать из-под стен Очакова, но был разбит у мыса Фидониси авангардом Севастопольской эскадры, которой командовал тогда еще капитан бригадирского чина Ф. Ф. Ушаков ^[1243]. К концу июня ситуация на Балтике осложнялась. Екатерина пребывала в тревоге, и письма Потемкина с юга очень поддерживали ее. «Боже мой, что бы у нас было, если бы не последние Ваши приятные вести» ^[1244], — доносил из Петербурга Гарновский.

«Наша публика здесь несказанно обрадована победою, на Лимане одержанною, — писала императрица 20 июня. — На три дня позабыли говорить о шведском вооружении». Это письмо очень интересно, так как писалось Екатериной в течение пяти дней: с 16 по 20 июня. Оно представляет собой своеобразный дневник, показывающий, как сгущались тучи на русско-шведской границе. «16 июня… Здесь слухи о шведском вооружении и о намерении шведского короля нам объявить войну ежедневно и часто умножаются; он в Финляндию перевел и переводит полки, флот его уже из Карлскрона выехал, и его самого ожидают в Финляндии на сих днях… 18 июня. Датчане начали со шведами говорить тоном твердым… 19 июня. Вчерашний день получено известие о шведском флоте, что он встретился с тремя стопушечными кораблями нашими, кои пошли вперед к Зунду, и шведы требовали, чтоб контр-адмирал фон-Дезин им салютовал… Июня, 20 числа. Сего утра из Стокгольма приехал курьер с известием, что король свейской прислал к Разумовскому сказать, чтоб он выехал из Стокгольма» ^[1245].

Письма Потемкину, отражавшие реальное положение дел и крайнюю серьезность государыни, контрастировали с посланиями Гримму. Последнему Екатерина со страстью и раздражением изливала обиду на Густава, но не забывала отметить редкое легкомыслие противника. «Его шведское величество, высадившись в Финляндии, нашел, однако, что пыл его войск не совсем соответствует его собственному. Тогда, чтоб поднять их дух… он обещает довершить начатое Карлом XII, то есть, по-видимому, гибель Швеции. Сообразно с этим он велел изготовить себе полное вооружение, которое будет носить в битвах: латы, набедренники, наручники и каску со многим множеством перьев… Король простер еще дальше свою предприимчивость и читал в полном собрании Сената мнимые письма оскорбительного свойства, которые он, вероятно, сам сочинил и выдал за мои. Я же не писала ему ни единого письма с 1785 года… Стало быть, он так же лукав, как и безумен. Вот качества поистине геройские. Такие качества встречались ли когда-нибудь в соединении с храбростью?…Если он потерпит неудачи, то у него есть план отправиться в Рим и принять католичество, к которому он очень расположен по причине его пышных обрядов» ^[1246].

Спрашивается: чего ждать от такого врага? «Вот так король! Он воображает, что ложью и обманом можно добыть себе много чести. Не выйдет, сударь, из этого ровно ничего… он сделается позором и посмешищем для потомства». В обращении к Сенату Густав упомянул «о двух империях», имея в виду Швецию и Россию, что было ему явно не по статусу. А также «о средствах великой державы». Последнее вызвало у Екатерины колкие насмешки. «Как будто неизвестно, что его шведское величество получает четыре миллиона дохода, — издевалась она, — а с этим далеко не уедешь. Он ведет себя как какой-нибудь выскочка: турки дали ему два или три миллиона пиастров, он совсем ошалел от подобной дряни и воображает, что им конца не будет; употреби он их на благо своего королевства, я бы ему попрекать ими не стала» ^[1247].

Действительно, уважения поступки Густава III не заслуживали. Однако сама по себе ситуация складывалась для России крайне неблагоприятно. Открытие «второго фронта» вблизи Петербурга — опасность, которой не следовало пренебрегать.

Сразу после повреждения черноморского флота бурей императрица обещала Потемкину сформировать на Балтике эскадру и отправить ее в Архипелаг. К лету 1788 года эскадра была готова, но в условиях обострения отношений со Швецией отсылать ее с севера в Средиземное море не стоило. Григорий Александрович первым освободил императрицу от данного слова. «Бог поможет, мы и отсюда управимся» ^[1248], — писал он. «Буде Бог тучу пронесет… тогда, конечно, отправлю флот, — отвечала Екатерина. — …Везде запрещен первый выстрел и велено действовать только оборонительно» ^[1249]. Такая осторожность была продиктована желанием императрицы вынудить Пруссию и Англию, тайно подталкивавших Швецию к войне, выразить официальную поддержку России как стороне, подвергшейся нападению. Эта дипломатическая игра увенчалась успехом, лондонский и берлинский дворы сразу после нарушения Густавом III мира высказались в пользу Петербурга ^[1250], что послужило впоследствии важным козырем на переговорах.