Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Ты для меня — нечто большее. Ты становишься в руках Тамары (которая напоминает мне Распутина) «воротком», воровским ломиком, которым хотят открыть мою «дверь».

Глупо это и подло, а тебе, дурачок мой маленький, не пешкой быть в руках одержимой нездоровыми инстинктами торговки, а Дунечкой, Дашей Семеновой, то есть человеком думающим, а не марионеткой в чужих торговых руках: что хорошо в театре Образцова, то дурно в жизни.

6. Как-то раз я сказал тебе, что порой чувствую тяжесть и за рулем ехать не могу — останавливаюсь, и сказал тебе про ворожбу Распутина женского рода.

Ты мне сказала тогда, что это ерунда, глупость — словом, солгала мне, и я знал, что ты мне лжешь, это не было формой проверки твоей честности. Это было для меня «взвешиванием» весомости Тамары для тебя: я всегда старался относиться к тебе как к взрослому человеку.

Как к другу моему, считая, что этот аванс в шестнадцать лет будет правильно тобою понят. Я ошибся.

В 16 лет надо, видимо, не бояться повторить человеку, что 2 х 2 = 4. Вот я и решил сделать это в письме.

7. Как ты понимаешь, никогда не поздно сделать так, чтобы тамариной ноги в вашем доме не было. Но я рассчитываю на твой здравый ум, я рассчитываю, что мое письмо поможет тебе сопоставить факты, сделать выводы и принять решение — кому верить, а кому — нет; понять — кто твой истинный друг, а кто твой жестокий недруг.

8. Детям не дано судить родителей. Я судил. Теперь каюсь. Вина здесь, однако, двуединая, двухнаправленная, но прошлое, видимо, неподсудно — о будущем думать надо. По-моему, тебе надо — как это говорят в международной политике — «сделать шаг в сторону».

Ни мама, ни я не вправе искать в тебе судию своим поступкам. Ибо судейство предполагает право задавать любой вопрос, а дети-то разве могут? Дано ли им это с точки морали?

9. Недостойно повторять, что я — рядом с тобой, хоть и нет меня рядом. Я очень боюсь ранить тебя жалостью, поджидать у входа в училище и т.д.

Звонки домой тоже нецелесообразны, ибо не всегда меня соединяют с тобой. Ты должна, Дуняша, быть мостом между мною и Олечкой: не моя вина (беда, быть может), что она так далека от меня.

Она, как ты помнишь, хотела быть рядом со мной, когда надо было вносить ее в болгарское Черное море, тогда она прижималась ко мне и требовала «еще и еще купача».

Но чтобы она имела эту возможность «купача», мне надо было очень много работать, а работа моя — в общении с человецами, во вбирании впечатлений, в поездках постоянных, в постоянном раздумии, к а к написать: ты это делаешь ночью, и это не очень здорово, а ежели мне это делать ночью, то ни днем я Олечке времени б уделить не смог — разбитость она и есть разбитость, ни шататься по людям, редакциям, студиям, издательствам я бы тоже не смог, а как тогда жить?

Квартира и мебели в нее стоили нам 4/5 гонорара за «17 мгновений весны» — сие правда. Роман «Альтернатива», напечатанный в «Дружбе народов», дал 5,5 тысячи рублей — другие пишут такие романы год-два, я издыхаю над машинкой месяц.

Разговоры о моей «скупости» — недостойны, и я не стану говорить об этом, но постарайся вспомнить наше летнее путешествие: я планирую время, в которое предстоит жить и работать, и я — в отличие от мамы, знаю ему цену, его протяженность и меру его прочности.

10. Нет ничего разнузданнее и отвратительнее для меня, чем «те ория опустирукавательства», говоря иначе: «ну и пусть будет что бу дет», а то и этого гаже: «чем хуже, тем лучше».

Человек создан для того, чтобы оставлять о себе память: мыслью, добром, творчеством, злодейством (вариант Нерона и Калигулы нельзя сбрасывать со сче тов), поиском истины. Иногда наступает кризис, и к этому кризису надо отнестись со спокойным разумением.

Кризис этот, как правило, наступает либо в результате переутомления, когда многое достигнуто, а отсчет был начат с нуля, и осталась на колючей проволоке кожа, и сидят в сердце осколки и память кровоточит, либо — и это плохо, — когда человек начинает комплецировать, имея для этого досуг и возможность, а возможность — отсутствие необходимости думать о хлебе насущном для детей, отсутствие интереса вообще, творческого — особенно.

Не проецируй это на маму — проецируй — как это ни жестоко я пишу — на себя. В том, что мама лишена интереса творческого, повинны многие, а я, видимо, больше остальных, ибо не смог настоять на выявлении маминой одаренности, — а она человек, бесспорно, одаренный.

Сменяемость условий — вещь сложная. Мама убеждена, что если бы она воспитывалась в доме у Лелечки ***, где требовали, то она смогла бы.

11. Смешно пытаться сделать из себя авторитет. Признание того или иного человека авторитетом для себя — вещь во многом непознанная.

Это подобно тем неразгаданным еще «генам лидерства», которые заложены в том или ином человеке: сие ныне дискуссиям не подвержено. Обидно ли, когда авторитетом становится кассир, раскладывающий карты и ворожащий над чужими вещами? Да. Обидно. И — страшновато. Не за себя, естественно. За тебя.

12. Ты не пугаешься слова. Это хорошо. Но я помню, как ты испугалась, когда у нас с тобой, где-то в Провансе, километрах в ста от Марселя, на маленькой дороге отлетело колесо, и денег было в обрез, и жилья окрест не было.

Тогда — я помню — ты помогала мне изо всех сил, как истый друг, как маленький товарищ. Эти минуты для меня были одними из самых дорогих за всю нашу поездку. Неужели, думаю я сейчас, когда ты перестала звонить мне, тебе понадобится допинг страха за что-то, чтобы ты снова стала видеть меня, и бывать со мной, и слушать мои сочинения?!

Может быть, не ждать этого стимула к такого рода желанию, а самой создать образ этого импульса, который позволит тебе вновь бывать со мною?!

Письмо это — путаное, и ты не сердись на меня за него. Много я не написал и не смогу написать никогда.

Но видеть тебя, слышать тебя —когда у тебя есть на это время, — рядом с тобой — моя мечта и боль. Но даже если сейчас ты продолжаешь думать, что тамарины ворожеские упражнения важны и что поэтому сейчас ты не должна со мной видаться, я убежден, что это — ненадолго.