Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Глупо, конечно, начинать писать со скобок. Пишу неровно. Трясет самолет над океаном. Я ужасно по вас по всем соскучился и даже не могу выделить — по кому особливо. И по Теге, и по молодой Тегочке и по не любящей меня missis Olga.

Как гово рится, «Господь не выдаст, свинья не съест», и я долечу (knock wood) * завтра домой, а мое письмецо это начнет свою дорогу через всячес кие и ............ е цензуры к вам домой, и, быть может, вместе его и по читаем.

Я вас, дурашек, люблю, а среди вас есть только один чело век, который меня — взаимно — да. Остальные — так... терпят. Вот уже и жаловаться начал. Формула условного рефлекса на многочис ленные мои приезды. И без вас жизни у меня нет, не было и не бу дет.

Целую вас, любимые мои, нежные люди.

* Постучи по дереву (англ.)

30 мая 1973 года

Е.С. Семеновой и дочкам

Каток, Дунька, Олечка!

Поклон вам с Адриатики! Живу на острове, в доме Младена Мудрони, отправил вам два письма, но лишь потом понял, что отправил их не «авиа» и не «международно», а посему не убежден, что они дойдут до вас. О том, как здесь интересно, оливково-красиво, — не напишешь сразу — должно отстояться!

Пришлите мне телеграмму — как у вас дела. Волнуюсь очень. Пишу, как проклятый.

При свечах — электричества у Мудрони — Бакареллы пока нет. Ваше фото — у меня на столе. Набрал массу интересного материала, теперь роман должен выйти.

Буду к 20-му, как и обещал, если только на здешних серпантинах не отлетит колесо. Здесь надо мной смеются: вино здесь пьют вместо воды, чая и кофе, а я хлещу «сладку воду», т.е. воду из-под крана. Хорошо!

Целую вас всех нежно.

Пишите. Телеграфируйте! Жду сообщений о Дунькином экзамене в школе.

Начало 1970-х

Е.С. Семеновой

Тегочка, любовь моя!

Может быть, от того, что я чувствую себя больным и виден мне далекий мой кончик, и хотя я верю в свой метемпсихоз, но вы-то у меня вне метемпсихоза, и за вас, и за тебя я все время ужасно трево- жусь, и оттого любовь моя к тебе так неприкаянна и тревожна.

Ты, верно, вправе искать другую любовь — ту, которая бы точно отвечала твоим схемам и видениям, но, видимо, это невозможно, оттого что каждый из нас двоих мучительно и прекрасно и трагично проник друг в друга.

Диффузия любви — химия и физика, будь они неладны, объясняют тем не менее нас с тобой для меня точнее «Любовных свя- зей» и «Декамерона» и «Графа Нулина».

Диффузия любви — это очень точно, хотя и не выстрадано, а сразу увидено мною, когда я, выпив немного коньяку, в тоске стал писать тебе эту письменцию. А еще я прочитал стихи Межирова в старом «Октябре», за 1956 год.

Он писал там:

Я по утрам ищу твои следы,

Неяркую помаду на окурке,

От мандарина сморщенные шкурки

И полглотка недопитой воды.

И страшно мне, что я тебя забуду,

Что вспоминать не буду никогда,

Твои следы видны везде и всюду,

И только нет в душе моей следа...

И как мне стало нежно потому, что после самых наших мерзких и никчемных ссор, остававшись один на один с собою, я вспоминаю не то гадкое, с чем мы, порой, расстаемся, или, еще хуже, встречаемся, а с памятью о тебе, которая всегда во мне, во всей моей шальной и — наверное — ужасно непутевой жизни.

Но ты — моя баррикада и молитва, и спасение, потому что, подобно диффузии, исчерпывающе страшно и точно понятие «эталон». Всякое понятие, рожденное революцией техники, особо точно в сфере интеллектуальной, а еще более точно в нашей сфере любви. «В сфере любви» — это, конечно, ужасно, но наверняка очень точно.

Тегочка, наверное, я виноват в том, что меня таким создал Бог, и, наверное, я не смею требовать, чтобы ты была иной, чем Господь тебя создал. Но если мужчиной не нужно становиться: жизнь сама подведет тебя к этому, то Женщиной стать должно, ибо женственность — прежде всего милосердие.

Мужеству нельзя выучить — к нему подводит безжалостная система жизни, а милосердию учат — в обстановке войны особенно — за три месяца.

Я не прошу о многом. Страх — явление распространенное и типическое, он гнетет и калечит, и я не очень-то боюсь страха.

Но я боюсь твоей слепой казачьей ярости, я боюсь, что ты теряешь себя во мне, и не остается в тебе моих следов, когда я понимаю или смутно чувствую, что боюсь тебя: боюсь по-глупому и мстительно и сладостно — и когда сижу с друзьями в кабаке, и когда сижу, беседуя, с женщиной, и совсем не хочу ее, зная твое над всеми ними во мне превосходство, но — все равно боюсь, и боюсь прийти домой под утро, не обзванивая тебя с предупреждением, что я задержался в Малом Совнаркоме или на проводах Макмиллана в Егупец: и это, Тега, ужасно.

К концу пути нельзя не впасть, как в ересь, в мучительную простоту — это Пастернак. Мне не хочется ничего придумывать, да ты знаешь, к тому же, что я не умею врать. Стихи Евтушенко оттого длинны и чрезмерны, что он выговаривается — подминая комплекс молчания под себя.

Ты знаешь, что я хочу, что я могу и что я умею. Ты знаешь и то, что и как я делаю. Ты обязана, Тегочка, стать над тем в себе обычно бабьим, что разделяет нас, как Берлин.

Ты должна быть стеной, на которую я могу безбоязненно опираться, но не стеной, к которой я обязан завороженно брести, подавленный ее изначально-могучим существованием.