Япония по контракту

Шимада замотал головой, отказываясь:

— Нет, нет, нам надо было поработать…

С ней прощалась японская скрытность. И японская деликатность — её не хотели связать долгом благодарности. Миура подвёз её до дома, спросил:

— Что Вам понравилось в Японии больше всего?

И она искренне ответила:

— Молодёжь, студенты! С сэнсэями мне было труднее.

Миура радостно закивал и вдруг стал жаловаться: сэнсэй дал ему плохую тему для диплома — сделать с ней ничего путного нельзя, сиди не сиди. Он жаловался откровенно, обильно, по-русски. Кажется, старательно превращая её в японку, японцы и сами восприняли от неё частицу русского духа. Миура научился жаловаться, Намико — целоваться…

Перед сном она зачеркнула последнюю оставшуюся до отъезда клетку в календаре со скворцом, сняла его со стены и выбросила в мусорницу. Как улику. Порадовалась, что уезжает. Подумала, что будет скучать по кое-как закрытым дверям, по вымытым до блеска улочкам, по большой японской зарплате, по вежливым поклонам, по сашими, нори… По Японии. Утром она подошла к окну, полюбовалась свинцом зимнего Тихого океана — пора прощаться. В шесть ноль-ноль у её подъезда загудела машина Кобаяси. С ней прощалась японская пунктуальность. И японский обычай рано вставать — сегодня Хидэо пришлось подняться раньше пяти. И японское чувство ответственности — сэнсэй опекал её до самого конца.

— Ничего не забыли? — хлопотала Намико. — А мусор я сама вынесу, не утруждайтесь! — С ней прощалось дотошное японское гостеприимство.

Машина летела по проспекту к вокзалу.

— Это всё построено недавно! — Хидэо часто повторял эту фразу. Но сегодня он произносил её так, словно просил: — Не суди нас слишком строго! Да, у нас многое не так, но мы начали с руин и сделали немало.

— Да, вы, японцы, многого достигли! — сказала она.

И супруги Кобаяси счастливо улыбнулись — с ней прощался японский патриотизм. И, словно почувствовав тепло её слов, Хидэо откликнулся ласково:

— И Вы много сделали за год!

А она почувствовала угрызения совести — много она тут наделала ошибок! Зря обижалась на людей, вовсе не хотевших обидеть её, зря их обижала…

— А доктор Чен не уезжает, — вдруг сказал Хидэо. — Я оставил его на более долгий срок, чем Вас! Чуткий Хидэо, словно уловив сентиментальную слабину, тут же решил заставить строптивую гостью раскаяться. Пришлось собраться. Нельзя расслабляться, пока ты на японской земле!

— Это очень мудрое решение! Доктор Чен — самый подходящий партнёр для Вас!

Сэнсэй согласно кивнул, не заметив иронии — с ней прощалось японское отсутствие чувства юмора.

— Сразу после Вашего отъезда Чен начнёт самостоятельную научную работу. Такую же, как у Вас…

— При чём здесь мой отъезд?

Сэнсэй промолчал. А она не стала настаивать на ответе. Потому что знала — послушного партнёра здесь предпочтут плодотворному, японская практичность непременно отступит перед японским желанием самоутвердиться. А впрочем, может, именно практичность выбрала китайца — он стоил дешевле.

— Вы оставили деньги на Вашем банковском счету? — забеспокоился Хидэо, выходя из машины. — Намико придётся оплатить Ваши счета за электричество, газ… — Копеечные счета. С ней прощалась японская скрупулёзная бережливость.

На платформе Хидэо обнял её за плечи — неловко, неумело. Поправил запотевшие очки… Последний год она занимала немало места в его жизни, немалых стоила волнений и трудов. Он так много сделал для неё, этот маленький японец — вырвал хотя бы на время из русской нищеты, дал увидеть свою удивительную страну, помог рассмотреть её, узнать, полюбить…

— Спасибо! — сказала она Хидэо. От всей души. И поцеловала.

Он не отстранился, прижался к ней щекой. Он больше не был ей начальником и не обязан был вести себя, как положено сэнсэю. Она улыбнулась, чтобы не расплакаться. А Хидэо заметил укоризненно:

— Тут недавно уезжал один русский сотрудник нашего факультета, так он плакал.

Сэнсэй воспитывал её, честно исполняя свой долг. До последней минуты. Но его время кончалось. Двухэтажный Шинканзен подлетел к платформе. Хидэо, подхватив сумку, помог ей подняться наверх. Последний раз проплыли перед глазами три иероглифа на здании вокзала, мелькнули за окном две хрупкие фигурки — Хидэо и Намико, взмахнули прощально руками, стремительно отлетая в прошлое. На столике перед ней лежал их прощальный подарок — красивый свёрток с пышным бантом, а внутри — две кассеты с церковной музыкой.

Стылая февральская Япония мчалась у её ног. Солнце всходило над Страной Восходящего Солнца, освещая бесцветные деревушки, холодные утренние города… Она смотрела на сумятицу мелких домишек — они больше не казались ей чарующими, прекрасными. Почти наяву она видела, как в нетопленных, тускло освещённых комнатах поднимаются с татами невыспавшиеся мужчины и женщины. Как выбираются они, дрожа, из футонгов, плещут ледяной водой на усталые, припухшие глаза, близко к лицу подносят чашки с пресным рисом… С плаката на стене вагона улыбалась шустрая скуластая девушка, похожая на Митико, из репродуктора лилась тихая музыка кото. Она смотрела на серые поля за окном и вспоминала ласковый плеск морской волны на жёлтом песке, солнечные пятна на зелёном татами розовые лепестки сакуры, засыпавшие город… Что-то горячее, влажное, покатилось по её щеке. Теперь Хидэо был бы ею доволен — она вела себя правильно.

В зале ожидания у выхода к русскому самолёту какой-то парень воевал с питейным автоматом, бушуя в панике:

— Ну как с ней справляться, с этой Японией? С деньгами пива не попить! Помогите! — взмолился он. — А то я сую эту деньгу Хо-Ши-Мином вперёд, а автомат выплёвывает, не берёт. Может, попробовать Хо-Ши-Мином назад?

И он протянул ей банкноту в десять тысяч йен с портретом строгого пожилого японца в чёрном кимоно. Именно его парень звал по-вьетнамски Хо-Ши-Мином. Наверное, это было единственное восточное имя, задержавшееся в его весёлом мозгу. Она расправила скомканный ман, аккуратно направила его в желобок автомата и тут же услыхала, как в ящике внизу стукнула выпавшая банка, в кармашек посыпалась сдача.

— А не так уж трудно справиться с этой Японией! — в восторге завопил парень. — Просто надо знать, как вложить Хо-ши-мина в автомат…

Вновь прилети весной!

Дом родной не забудь,

Ласточка, в дальнем пути!

Исса

Тяжёлая дверь московской квартиры едва дрогнула от лёгкого нажима её руки, привыкшей к невесомым японским дверям. После мягко пружинящего татами паркет показался слишком жёстким, воздух — неприятно сухим, жарким от пышущих батарей, душным от плотно закрытых окон. Цветы на обоях и яркий ковёр раздражали. Хотелось белых стен, монотонной зелени татами, щелястых форточек, пропускающих свежий ветер. Обилие вещей и книг душило. Выгруженные из чемоданов японские глиняные чашки сиротливо потерялись среди сверкающего хрусталя и пёстрого фарфора, словно полевые цветочки на клумбе. Длинный бумажный свиток какэмоно повис блёклым пятном рядом с картинами, написанными маслом, не выдерживая слепящего соседства. Японские вещицы из бумаги, глины, травы, казавшиеся такими прелестными у себя на родине, вдали от неё тушевались, уходили в тень…

— Ты поправилась, — сказал муж.

— Стала спокойнее, — заметила подруга.

И решила, что это — от сои, весьма полезной женщинам в определённом возрасте.

— Ты стала считать каждую копейку! — морщились друзья.

Считать копейки, как в Японии, в России и впрямь не стоило. Зарплаты научного сотрудника всё равно ни на что не хватало.

— Что за фантазия — сидеть в горячей ванне? — недоумевали домашние.

— И как это можно есть? — морщилась дочь, подозрительно нюхая нори. И отодвигала сущи: — Какую гадость ты приготовила — икру с рисовой кашей!

— Стоит ли возиться с такой ерундой? — сердились сослуживцы.