Правительницы России

   — Царь-то он царь, да всякое царство сильно тогда, когда крепки все члены его. Любое царство-государство подобно большой семье: в одной семье — лад и покой, в другой — свары и распри, — возразил Нестор.

Лаврентий молча, но многозначительно поглядел на Нестора, и все поняли, что он спрашивает: «Ну, брат Нестор, скажи, пожалуй, какова же наша семья?»

И Нестор бесстрашно продолжил:

   — А наша семья, брат Лаврентий, — та, что со сварами да распрями: у старого и уже немощного отца — много молодых, здоровых сынов, и каждый из них тяготится его властью. А старик не хочет упускать бразды правления из своих уже ослабевших, но ещё достаточно сильных рук и не хочет признавать их равными себе, а они того не терпят. Иные молчат, но в душе негодуют, а другие даже берутся за мечи.

   — Император есть цесарь и принцепс, — ответил Лаврентий, — и если попустится он властью, что у него останется?

   — Может, так оно и есть, — примиряюще ответил архимандрит, но в делах церкви не след бы быть ему цесарем, ибо сказано: «Цесарю — цесарево, а Богу — божье». Стало быть, не всё под солнцем подвластно царю земному, коему надлежит, помня о царе небесном, видеть и в других земных властителях собратьев да детей своих и быть к ним добрым отцом.

   — А в жизни нет того, — вдруг взорвался Нестор. — Хотя бы взять наше княжество и нашу епархию. Да что говорить, возьмём, наприклад, нашу обитель. Здесь ввели мы строгий общежительский устав, коим руководствовались иноки монастыря Фёдора Студита. Тот устав, из-за суровости его, византийские иноки давно перестали исполнять, а мы, ещё неофиты, вчерашние варвары, стали в соблюдении правил монашеских для всех них недосягаемым образцом. Нет! — воскликнул Нестор, — не гордыня говорит устами моими — истина! И что же? Разве признали кого-либо, кроме праведного мужа Феодосия, достойным причисления к лику святых? Нет! Да и про него скажу: ох, какие немалые усилия понадобились нам, чтобы добиться торжества очевидной истины — причисления к лику праведных честного мужа Феодосия, творившего чудеса ещё при жизни! Не хотели вы, греки, чтобы были на Руси свои святые, отвергли и Владимира, крестившего Русь, и Ольгу, — бабку его, первую христианку. Только невинно убиенных, святых мучеников, Бориса да Глеба позволили вы причислить к сонму святых, а Феодосия, скрепя сердце, вписали в синдик лишь через тридцать пять лет после кончины его. Да и то если бы не нынешний наш великий князь, то и сегодня едва ли поминали бы Феодосия на соборных службах. Скорее всего почти тайно молились бы ему по малым церквушечкам в сёлах да острожках.

   — Вот, оказывается, сколь много злобы скопили вы на империю и патриархию, — с глубокой грустью, не то искренней, не то поддельной, произнёс афонец.

Архимандрит, желая положить конец уже не спору, но откровенной сваре учёных братьев, произнёс миротворяще:

   — Братия! Гость наш только что с дороги: надобно ему отдохнуть, а нам договориться, как будем мы великую святыню, им принесённую, с торжеством и радостью принимать, какой чин службы сотворим, когда всё сие праздновать станем.

Все согласились, немногословно одобряя слова Феоктиста.

И только Нестор, ещё, видно, не остыв, заключил:

   — Много мы с братом Лаврентием говорили, ещё больше переговаривали, да всё без толку. А надобно бы нам об истории Руси и Византии сказать, о базилевсах и наших князьях, о патриархах и митрополитах, о настроениях и приязни, да и о многом ином-прочем.

   — Вдругорядь, вдругорядь, — быстро проговорил Феоктист, не желая возобновления спора, в котором брани было намного более, нежели спокойного и достойного отыскания истины.

Лаврентий молча поклонился, соглашаясь с архимандритом. И Нестору тоже ничего другого не осталось, как сделать то же самое.

Не то из-за нелюбия, выявленного с первых часов пребывания его в монастыре, не то от какой иной хвори, до поры до времени притаившейся в бренной его плоти, только брат Лаврентий на другой же день сказался больным. Он лежал в келье монастырской больницы, построенной ещё при Феодосии.

Для странников, приходивших на поклонение мощам преподобного ктитора обители и вдруг занедуживших, был отстроен общежительный госпиталь, а богатым паломникам, пожелавшим оставить в обители вклад, предоставлялись небольшие отдельные кельи. В одной из них и пребывал теперь Лаврентий. Нестор, грешным делом, думал, что афонец заболел мнимо, не желая дальнейшего спора, но монастырский целитель, брат Пантелеймон, сказал ему, что болезнь грека доподлинная и нешуточная — скорбен стал Лаврентий главою, впал в кратковременное беспамятство, а после того онемела у него левая рука, и стал он ещё и коснеть языком.

Нестор, чем становился старше и оттого недужнее, всё более интересовался врачеванием и из рассказа Пантелеймона понял, что с Лаврентием приключился удар. А удар нередко настигал человека после сильного волнения. Так не был ли он сам, Нестор, причиной внезапной хвори гостя? Промучившись двое суток, пошёл Нестор к больному с повинной головой. Поздоровавшись, подошёл он к постели Лаврентия и смиренно поцеловал ему руку, попросив прощения за недавнюю свою необузданность.

— Бог простит, — проговорил Лаврентий кротко, с трудом выговаривая слова.

«Э, дело его, видать, худо», — подумал Нестор, но сказал другое, памятуя, что святая ложь — во спасение. — Мнилось мне, что плох ты, брат Лаврентий, а вижу, что вскоре встанешь ты с одра и болезнь, Бог даст, минет тебя.

Лаврентий лишь улыбнулся — жалко, криво, потому что удар перекосил лицо ему. Нестору стало очень жаль афонца, и он неожиданно для себя самого выпалил:

— А что, брат Лаврентий, угодно ли тебе прочесть то, что написал я в моей «Повести временных лет»?

Лаврентий подумал недолго и, благодарно улыбнувшись, согласно еле-еле качнул головой.

Святая провозвестница

Вернувшись в келью, Нестор решил дописать об Ольге всё, что знал и считал нужным, с тем, чтобы завтра принести повествование о ней Лаврентию.

Писать осталось немного, ибо всё о жизни её он уже сочинил, осталось лишь сказать о её достоинствах и отдать великой княгине справедливость в последнем слове о ней.

Очинив перо и не ставя на сей раз даты, единым духом выплеснул он на пергамент то, о чём говорило ему собственное сердце:

«Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сияла, как луна в ночи, так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди, загрязнённые грехами, не омыты святым крещением. Эта же омылась в святой купели и сбросила с себя греховные одежды первого человека Адама, и облеклась в нового Адама, то есть Христа. Мы же взываем к ней: «Радуйся, русское познание Бога, начало нашего с ним примирения». Она первая из русских вошла в царство небесное, её и восхваляют сыны русские — свою начинательницу, ибо и по смерти молится она Богу за Русь. Ведь души праведных не умирают; как сказал Соломон: «Веселится народ похваляемому праведнику». Память праведника бессмертна, так как признается он и Богом, и людьми. Здесь же её все люди прославляют, видя, что она лежит много лет, не тронутая тлением, ибо сказал пророк: «Прославляющих меня прославляю». О таких ведь Давид сказал: «В вечной памяти будет праведник, не убоится дурной молвы, готово сердце его уповать на Господа, утверждено сердце его и не дрогнет». Соломон же сказал: «Праведники живут вовеки, награда им от Господа и попечение о них у Всевышнего. Посему получат они царство красоты и венец доброты от руки Господа, ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею». Защитил ведь он и эту блаженную Ольгу от врагов и супостата — дьявола».

На следующий день всё написанное им, с того, как пошёл Игорь с дружиной на сбор дани к древлянам, и до последнего куска, где пропел он хвалу Ольге, отнёс Нестор Лаврентию, и тот попросил не оставлять летопись, а частями читать ему, если это будет Нестору угодно.