Такая долгая полярная ночь

Глава 23

Оставив на нарах свой жалкий узелок и сказав незнакомому соседу, что скоро вернусь, только схожу в туалет, я с трудом выбрался из нижнего трюма в верхний. Из этого трюма крутой трап вел на палубу, виден был клочок неба. Как я обрадовался этому серому небу! У трапа толпились люди, дико рвущиеся на палубу, в гальюн. На палубе у люка стоял часовой, методично ударом приклада сбрасывающий слишком активно рвущегося на палубу. Сброшенный летел на стоящих внизу у трапа. Отборная ругать, озверевшие лица. Я на минуту представил себе, как бы это все было, если бы пароход тонул. Долго не раздумывая, я решился, пока еще есть во мне силы, пробиться на палубу, на воздух, к солнцу или хотя бы к сумрачному, пасмурному небу.

И я энергично, сколько хватало сил, стал продвигаться к трапу, к желанному воздуху. Странно, но я почти не встречал сопротивления со стороны блатных, в тот момент изрядно озверевшей массы человекоподобных. Осмысливая это, я прихожу к выводу, что в то время велико было уважение нашего народа к армии, особенно к ее воздушным силам. Я говорю нашего народа, а ведь и воры, и все уголовники, все, все были частью нашего советского народа. Ведь на мне были военная форма, а на голове летный шлем. И лишь когда я был на трапе, ведущем на палубу, кто-то стал хватать меня за ноги. Но достаточно было с моей стороны нескольких «взбрыкиваний», как тот кто-то отвалился. Больше меня никто не пытался удержать. Близок выход с трапа на палубу. Надо мной нависает конвоир, дежурящий у трапа, привычный взмах винтовки, обращенной прикладом к очередному заключенному, вылезающему на палубу. Невольно зажмуриваюсь, ожидая удара. Но меня минует приклад: часовой увидел военную гимнастерку и летный шлем. Я беспрепятственно выхожу на палубу, бормоча: «Я в уборную, в гальюн». Свежий морской воздух ударяет в мое лицо, заполняет мои легкие, я глубоко его вдыхаю, и все темнеет в моих глазах, я падаю на палубу. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта. Надо мной склонились женщина и мужчина. «Обморок, — говорит женщина. «Наверное, врач, — думаю я, — и тоже заключенная». На вопрос, как я себя чувствую, отвечаю, что удовлетворительно и прошу поместить меня в верхний трюм, где воздух не такой спертый. «А ваши вещи?» — задают мне вопрос. «Какие у меня могут быть вещи?» — отвечаю тоже вопросом. — «Все со мной и на мне». Меня препровождают в другой трюм, в его верхнюю часть. Спускаюсь туда по трапу, и меня окликает знакомый по пересыльному лагерю крымский татарин, бандит, убивший, как он мне говорил, уже в лагере своего прокурора. Мне найдено местечко около него и его товарища. Так я плыву до Магадана. Татарин пожаловался мне, что плывем, дескать, на север, а у него легкие брюки. Я подарил ему свои армейские зимние стеганные штаны, за что он был мне благодарен и при раздаче пищи ухитрялся на нашу маленькую компанию притащить лишнюю миску пищи. Путешествие наше однажды, кажется, в проливе Лаперуза, было прервано японским военным кораблем. С него в мегафон спросили, куда плывет пароход «Минск» и с каким грузом. В мегафон с нашего парохода ответили, что курс корабля в бухту Ногаева, а везет пароход партию завербованных рабочих на строительство Магадана и на прииски. Конечно, при этом конвойная охрана «завербованных» спряталась, и японцы ее не видели. Но мы прекрасно понимали, что японцы не дураки и очень хорошо знают, что за пассажиры систематически едут на Север на советских судах.

Мне рассказывали, что такие путешествия на Север не всегда были благополучны для отправителя рабов в трюмах. Однажды охрана, спрятавшись при приближении японского военного корабля, забыла в гальюне одного заключенного, и сей «завербованный по контракту» прыгнул за борт между советским невольничьим кораблем и японским военным. Японцы его выловили и, надо думать, во всех подробностях узнали о «контрактниках» пассажирах советских трюмов. И еще мне рассказывали, как этапируемые в Магадан заинтересовались нижним трюмом, а он был заперт. Предполагая, что там продукты, блатные проникли туда. Но трюм был загружен тюками с хлопковой ватой. Кто-то из воров заронил искру. Вата загорелась. Капитан дал команду пустить в трюмы воду или пар, и задраить люки, чтобы воздух туда не проникал, и горение бы прекратилось. Весь этап погиб, но пароход был спасен! Жизнь заключенных ничего не стоила. Ведь это — рабы. Погибли эти, еще тысячи будут доставлены на прииски, рудники и лесоповалы. По прибытии в порт назначения, когда этапников выводили на пирс, то как правило, выносили в среднем 8-10 трупов. Умерших от болезни или убитых? Не все ли равно?

Глава 24

Сколько суток мы плыли по Охотскому морю, не могу сказать: время для меня остановилось. Ночи были светлые, значит, мы плыли в высоких широтах «белыми ночами», Погода была тихая, не штормило. Море было благосклонно, даже милосердно к рабам в трюмах «Минска». Наконец, до меня донеслись крики чаек. «Скоро прибудем на место», — подумал я. Прибыли в порт Магадан, расположенный на берегу бухты Нагаево. Было пасмурно, моросил мелкий дождик. Началась выгрузка этапа. Нас отвели в пересыльный лагерь. Здесь я познакомился с хорошим человеком, который жил с семьей на сибирской станции Могоча, работал бухгалтером. Но все это было. Теперь он был просто заключенный. Звали его Григорий Иванович Иванов. Странно, что судьба послала мне в будущем друга на Чукотке точно с таким же именем и фамилией. Не помню, сколько времени мы пребывали в неизвестности. Я думаю, что только заключенный, имеющий опыт лагерной жизни, может как-то сориентироваться и, возможно, определить свою дальнейшею судьбу. Мы — я и Григорий Иванович в этой пересыльной лагерной жизни были новички и, пожалуй, в большой мере беспомощны.

Настал день, когда нас согнали к бане для санобработки и выдали лагерное обмундирование. Григорий Иванович еще раньше дал мне пару белья (вискозного шелка). В нем, как многие считали, не заводятся вши. Перед баней крутятся подонки из обслуги с шакальими глазами. Это «друзья народа» — воры, мошенники и прочее отрепье человечества. Они покрикивают на согнанных к бане людей. Торопят, понукают, чтобы люди скорей раздевались до гола, жадно оглядывая вещи, которые люди стаскивают с себя. Особенно лакомый объект — это поляки. Их вещи, их обувь, брошенные на землю, привлекают жадные взоры лагерной обслуги. Бросать в кучу надо все свое. Мотив один — вы все обовшивели в этапе, после мытья в бане вам дадут все новое. Но зачем тогда при бане «жарилка», тепловая дезинфицирующая вещи камера? Мерзавцы из обслуги отбирали даже вещи, которые держали в руках несчастные кандидаты на санобработку. У меня на глазах обслуга грабила польский этап. Я не имел никакого «ручного багажа», все было на мне. А именно: красноармейская гимнастерка, синие суконные брюки, на голове летный кожаный шлем и на плечах бекеша на меху. Цвет ее был шинельный. Эта вещь не была армейской, в этой бекеше на меху горного козла я приехал служить в армию. А старшина Останин, этот дешевый коротышка, не удосужился отправить наши гражданские вещи, в которых мы приехали в гарнизон, нашим родным. Так получилось, что я шел по этапу в полугражданской и полувоенной форме. Около меня замер в выжидательной позе какой-то шакал из обслуги. Очевидно, накинутая на мои плечи бекеша на меху, летный шлем и, возможно, шерстяная гимнастерка возбудили в нем повышенный интерес. Шакал почуял добычу. «Быстрей раздевайся, — командовал он мне, — до гола, там получишь все новое. Кидай барахло в кучу». Я не спеша разделся, оставшись в армейских ботинках и в летном шлеме на голове. Все снятые вещи я не бросил в кучу других чужих вещей на землю, а зажал между ног. Шелковое белье, увидев которое шакал сказал: «Давай сюда», я резким рывков разорвал на половинки — рубашку и кальсоны. Шакал обматерил меня и подойдя к охраннику, стоящему у входа в баню, что-то ему сказал. И когда я вслед за другими подошел к дверям бани, намереваясь туда войти, охранник преградил мне путь, потребовав, чтобы я все вещи бросил туда, где горой высились отобранные у рабов вещи. Я молча отошел в сторону и стал у входа в баню напротив охранника. Я стоял в терпеливом ожидании, не зная даже, чего я жду. Но вот появился какой-то начальник в военной форме. По тому, как подтянулся стоящий напротив меня охранник, я понял, что он побаивается этого военного. И я, голый, в летном шлеме, держа в левой руке свои вещи, поверх которых лежала моя воинская гимнастерка, щелкнул каблуками по-военному, шагнул к этому начальнику и произнес: «разрешите обратиться». Получив разрешение, я сказал, что меня не пускают на санобработку и кивнул в сторону охранника. «Пропустить!» — рявкнул начальник. Так я помылся в бане и прошел санобработку, получив лагерное обмундирование: бушлат, должно быть сатиновые летние брюки, точнее штаны и такую же гимнастерку. Остригли под ноль, обрили все волосатые места, причем бритвой, которой брили лобок, брили и лицо. А я в это время думал о своем завистнике и гнусном негодяе Соломоне Фихе, моем лжесвидетеле. Невольно перефразируя Пушкина, вспоминал своего однокурсника Фиха словами из «Скупого рыцаря»: «…приятель»! Проклятый жид, презренный Соломон». Насколько этот негодяй, завистник и шкурник отличался от страдальца еврея Шехтера!