Бетховен

У Гайдна, в свою очередь, накапливалось раздражение против Бетховена. Как бы сухо и формально ни велось преподавание контрапункта, отношения учителя и ученика не могли замкнуться в эти тесные рамки. Страстный свободолюбец и поклонник революции, ученик пугал резкими мнениями и выходками старого, богобоязненного, исполненного величайшего уважения к князьям Гайдна. При всей почтительности ученика к учителю у юноши нередко вырывались слова, оскорблявшие Гайдна. К тому же — и это, пожалуй, самое важное — Гайдну не могли нравиться полные революционного пыла музыкальные идеи его ученика. Так, например, в 1793 году юноша исполнял у князя Лихновского свои фортепианные трио. Среди приглашенных присутствовал и Гайдн. Он очень сдержанно отозвался о третьем трио (до минор) — с нашей точки зрения бесспорно лучшем и наиболее характерном для Бетховена — и — не рекомендовал издавать его в таком виде. Бетховен огорчился и заподозрил Гайдна в зависти. Между тем, старик выразил лишь свое искреннее мнение. Он чистосердечно не сочувствовал пламенному духу музыки Бетховена.

После отъезда Гайдна прекратились также и занятия с Шенком.

Однажды, летом 1794 года, Шенк пришел к Бетховену и нашел его записку: композитор в теплых выражениях прощался со своим учителем, благодарил его за помощь и обещал отплатить ему тем же. Он не мог предупредить Шенка заранее, так как ему пришлось неожиданно выехать в имение Эстергази. Несмотря на сердечный тон, в этом письме сквозил решительный отказ от дальнейших занятий. Бетховен начал заниматься у Альбрехтсбергера и Сальери.

Иоганн-Георг Альбрехтсбергер, капельмейстер католического собора святого Стефана, был одним из ученейших музыкантов Вены. Автор ценного учебника композиции, глубокий знаток контрапункта, Альбрехтсбергер был дельным, строгим педагогом и сухим, посредственным композитором. Бетховен занимался у него около полутора лет и прошел с ним почти весь курс контрапункта. Бетховен учился ревностно, но явно раздражал Альбрехтсбергера своим упрямством. Известен резкий отзыв Альбрехтсбергера о Бетховене, высказанный значительно позже: «Этот ничему не научился и ничему не научится». У Бетховена мы не находим никаких упоминаний о суровом учителе.

Сальери. (Рисунок Реберга, 1821 г.)

Совершенно иными были взаимоотношения между Бетховеном и Антонио Сальери.

Знаменитый, уже пожилой композитор, известный в история музыки как один из лучших представителей музыкально-драматической школы Глюка [50], с вниманием и симпатией относился к молодому Бетховену, который в продолжение нескольких лет изучал под руководством итальянского маэстро искусство легко, свободно и выразительно писать оперные голосовые партии. Бетховен упорно стремился овладеть итальянской манерой сочинения для голоса. Но, добившись цели, претворил это искусство в жизнь по-своему, никогда не опускаясь до подражания. Существовавшими жанрами вокального сочинения, как и приемами различных национальных школ, Бетховен овладел в совершенстве. Он был большим мастером вокальной композиции, но его требования были своеобразны и, в конечном счете, расходились с требованиями итальянского bel canto (пение полным, открытым звуком). Максимальная драматическая выразительность, — голосовое напряжение в крайних регистрах служили новыми средствами выражения. Истинным продолжателем дела Бетховена в этом отношении был Вагнер.

Занятия с Сальери давали большое удовлетворение Бетховену. Его хорошее отношение к Сальери оставалось неизме нным и после прекращения занятий. Как-то в 1809 году, зайдя к Сальери и не застав его дома, Бетховен оставил записку следующего содержания: «Сюда заходил ученик Бетховен».

Глава десятая

Венский виртуоз

Вначале Бетховену жилось в Вене трудно. Его первое жилище находилось в полуподвале. Юноша страдал от сырости и холода. Надо было думать о мебели, инструменте, взятом напрокат, о дровах, парикмахере, надо было приобрести сапоги, надо было позаботиться о том, чтобы выглядеть прилично, — иначе ни о какой карьере в Вене нечего было и думать, а денег было мало.

Появились и непредвиденные столичные расходы. Людвиг начал учиться танцам. Однако это искусство давалось Бетховену с трудом: несмотря на уроки у танцмейстера, гениальный музыкант никогда не научился хорошо танцевать. Он был весьма неуклюж и «прославился» тем, что в пылу разговора легко мог опрокинуть стакан, графин и все, что подвертывалось под руку. Учился Бетховен и верховой езде [51]. Его стала увлекать светская жизнь. Слегка опьяненный своими успехами пианиста, композитор на время приобрел элегантный вид.

Через два года после приезда в Вену материальное положение молодого музыканта улучшилось. С 1794 по 1796 год он гостит во дворце князя Лихновского, оказывавшего композитору большое внимание. Бетховен держался в доме Лихновских независимо, редко обедал с княжеской четой, не желая стеснять себя этикетом [52], и предпочитал трактир изысканной столовой мецената! Из чувства гордости композитор завел слугу (учитывающего странности своего барина и ловко его обирающего) и даже содержал собственную лошадь, подаренную ему одним из его почитателей, графом Броуном. Впрочем, Бетховен забывал о том, что лошади, как и всякому живому существу, нужно пропитание. Ловкий слуга пользовался этим и представлял хозяину неслыханные счета за корм животному, так что композитор в конце концов вынужден был подарить лошадь своему вороватому слуге.

Средства Бетховена складывались из подарков аристократов, в салонах которых он выступал, а позже и из авторских доходов. Ему удалось начать печатать свои произведения чуть ли не с первых шагов композиторской деятельности в Вене, что было тогда делом нелегким.

В первые годы пребывания в Вене доходы Бетховена пополнялись также открытыми концертными выступлениями и концертными поездками. Он охотно бывал в обществе, любил компанию, шутки, вино. Несомненно, что в эти годы у него было много мимолетных романов, которые он, однако, скрывал настолько умело, что даже буржуазные биографы, как известно, очень интересующиеся этим предметом, почти ничего не смогли установить определенного. К педагогической деятельности Бетховен относился с отвращением, но все же давал уроки. Знаменитый пианист обучал преимущественно молодых девушек-аристократок. Обычно они брали уроки музыки до выхода замуж, а затем почти забрасывали свои занятия. Но надо отметить, что среди венских женщин, в том числе и учениц Бетховена, были незаурядные, одаренные пианистки (Тереза Брунсвик, Доротея Эртман).

Личность гениального пианиста действовала на светское общество, особенно на женщин, гипнотически. Приземистый, некрасивый, вспыльчивый, Бетховен умел быть обаятельным собеседником и хорошим другом. Горячее стремление к дружбе, исключительная искренность и подлинная доброта уравновешивали в глазах окружающих многие недостатки его неистового, страстного характера. С глубоким уважением относясь к любви, к семейной жизни, всегда лелея мысль о настоящей, единственной женщине, он иногда соблазнялся случайными встречами, резко осуждая себя за них [53]. Уже в те годы он серьезно думал о браке, но попыток жениться (если не считать упомянутого уже предложения Магдалине Вильман) пока не делал. Его потребность в нежности удовлетворялась светскими увлечениями и дружбой.

Верный друг композитора, доктор Вегелер, двадцатидевятилетний ректор Боннского университета, осенью 1794 года бежал от французов в Вену, где вновь сблизился с Бетховеном. Этой дружбе мы обязаны ценными воспоминаниями об образе жизни молодого Бетховена. Происшедший по пустячному поводу кратковременный разрыв с Вегелером вызывает бурное раскаяние композитора. Бетховен пишет патетическое письмо оскорбленному другу: «В каком отвратительном свете ты показал мне самого себя! О, я признаю, я не заслуживаю больше твоей дружбы. Я не нарочно совершил этот злой поступок, это было моим непростительным легкомыслием». После трех страниц излияний он заявляет: «Однако довольно об этом, — я приду и брошусь тебе в объятия и буду просить возвращения потерянного друга» и т. д. Бетховен всегда пылко стремился к дружбе, связывая это чувство с идеальными представлениями о верности и человеческом благородстве. Его бурная натура не всегда оказывалась на высоте этих требований, но раскаяние бывало всегда чистосердечно.