У стен Ленинграда

Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал вызывать фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.

— Пилюшин! — назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки. Он не отпускал меня.

И тут я услышал:

— Романов Петр…

Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга.

Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча смотрели на забинтованную голову Романова, хмурились.

— Петя, друг, крепись… Мы еще встретимся и повоюем, — успокаивал я Романова.

Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр Владимирович Романов отвоевался?»

Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей Петра Романова.

…Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал. Но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара — они торопились отправить на передовую горячую пищу.

Артиллеристы меняли свою позицию.

Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул или же впал в забытье, но не слыхал, как подъехала санитарная двуколка.

— Ты что, братец, ранен? — прикоснувшись ко мне, проговорил пожилой санитар.

— Ногу подбили…

Санитар помог мне добраться до двуколки.

— Ничего, дружок, — уговаривал он меня. — Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили.

— Да и наш брат немало крови пролил, — сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом.

Мысль о Петре не покидала меня: «Неужели я больше не увижу его?..»

Возвращение

Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали, наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду.

Шестнадцатого августа враг перерезал железную дорогу Ленинград — Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши, от станции Мга до берега Ладожского озера.

На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг еще был сильным. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.

Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается родной город, семья.

Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:

— Ну как самочувствие?

— Выпишите, доктор, я уже здоров.

— Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато, а вот вам уже можно.

Внимательно осмотрел он и мою ногу.

— Рана зажила, — сказал доктор, — но боль в ноге еще будете ощущать…

Сестра поставила птичку против моей фамилии — это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.

Шел двадцать седьмой день августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи.

Миновав совхоз имени Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Разминая ногу, я вспомнил своего фронтового друга Петра Романова: «Где он? Как проходит его лечение?»

Послышался шум машины. Со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.

— На фронт? — спросил шофер.

— Подбрось, тяжело шагать…

— Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников — стучи!

Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:

— Тебе куда, браток, к Лужской губе или на Волосово?

— На Волосово.

— Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. — Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты: — Не знаю, как удастся проскочить, а надо, зенитчики ждут снаряды. — Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: — Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.

Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата.

Поблагодарив товарища, вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев — дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали — просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросали на дороге свой скудный скарб.

На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:

— На фронт, сынок?

— На передовую, мамаша!

— А с ногой-то что?

— Ранен был…

Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы.

По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки, одной лет восемь десять, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей; другая девочка, лет пяти-шести, положив кудрявую головку на колени бабушки, спала. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. А когда на лице ребенка улыбка угасла, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.

От. внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась, но глаза ее все еще боролись со сном. Наконец, увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.

— Да что ты, Раиска, так испугалась, это ведь наш защитник.

Глаза девочки стали нежными. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.

Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.

— Вот, сынок, — заговорила женщина, обращаясь ко мне, — мы и держимся поблизости от стада. — Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. — Горячей пищи ведь нет… Молоком и живем.

Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза.

В эту минуту мне представились Украина, Белоруссия, Смоленщина, охваченные пожаром войны, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?

Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:

— Тяжело вам воевать, родимые… Но и нам нелегко, ой, как нелегко… Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.