Круг царя Соломона

Федор Антонович

I

Учитель математики объяснял нам на доске теорему. Закончив доказательство, он положил мел и торжественно заключил:

– Итак, если внутренние накрест лежащие углы равны, то линии па-ра… Что?

– ллельны! – взревел весь класс дружно.

Учитель вынул из жилетного кармана часы с серебряными крышками и начал их тереть запачканными мелом пальцами.

У него была привычка чистить их таким способом каждый раз после урока, и часы были расчищены до поразительного блеска.

Прозвонил звонок.

Следующий урок был закон божий. Законоучитель поп Василий, лысый, с белой бородою, долго водил пальцем по классному журналу, истомив всех ожиданием, и наконец вызвал:

– Митин Агафон!

Урок был трудный: о ересях. Агафон не знал урока и «плел лапти».

Поп Василий посмотрел на него поверх очков и изрек укоризненно:

– Отолстé бо, ожирé и забы бога…

И поставил двойку.

И правда, Агафон был малый толстый, круглолицый, краснощекий. Волосы на косой пробор, гладко приглажены, под серой блузой крахмальный воротничок, на носу очки – вид аккуратный, добропорядочный. Двойка его как будто мало огорчила. На перемене он подошел ко мне и сказал, улыбаясь:

– Вот подловил, лысый черт! Наплевать, еще успею исправить… На каток сегодня пойдешь?

Может быть, он и был огорчен, но нарочно старался казаться отчаянным. Он набивался ко мне в товарищи, а я относился к нему сдержанно: все эти приметы – и воротничок, и проборчик, и чистый носовой платочек, и начищенные ваксой ботинки в нашем демократическом «градском» училище были не в чести и всеми ребятами презирались.

Вечером на катке мы встретились, а после катка Агафон стал меня упрашивать, чтобы я пошел к нему.

– Про двойку сказал дома?

– Нет еще.

– Выволочки боишься? За меня спрятаться хочешь?

– У нас выволочки не бывает! – возразил Агафон гордо. – Просто я давно уже обещал Федору Антоновичу привести мальчика, который хорошо рисует.

– Кто это Федор Антонович?

– Мой приемный отец.

Я вспомнил, как кто-то рассказывал, что Агафон взят из бедной семьи на воспитание.

– А далеко идти?

– На Калгановку.

Это было недалеко.

Я забежал домой, забросил коньки, сунул под мышку папку с рисунками, и мы пошли.

II

Дом на Калгановке был большой и просторный. Над входом я прочел: «Агентство страхового общества „Россия“. У Агафона была отдельная комната, маленькая, но своя. Он зажег лампу на столе. Боже, какое великолепие: лампа под зеленым абажуром, железная кровать, этажерка с книжками – даже завидно!

Нас позвали в столовую пить чай. Под большой висячей лампой у самовара сидела Зоя Аркадьевна, барыня в пенсне, с черными седеющими волосами. Федор Антонович сидел сбоку стола и читал газету «Русские ведомости». [5] Агафон сказал:

– Вот Коля Кузьмин, из нашего класса ученик, который хорошо рисует.

Федор Антонович улыбнулся:

– Вот и молодец, что пришел, – и поздоровался со мной за руку.

Зоя Аркадьевна налила нам с Агафоном по большой чашке чаю с молоком и сама положила сахару по три куска. Федору Антоновичу она налила крепкого чаю без молока в стакан, вставленный в серебряный подстаканник. Столовая была оклеена темно-красными обоями с ковровым узором. В переднем углу висели вместо иконы маленькое «Моление о чаше» Бруни, а на стене круглый барометр и два портрета – Белинского и еще какого-то дяди в очках. Портрет Белинского я копировал из журнала и знал раньше, а про очкастого спросил Агафона шепотом:

– Кто это?

Агафон посмотрел на меня с удивлением и сказал:

– Чернышевский.

– Где же рисунки? – полюбопытствовал Федор Антонович.

Агафон принес мою папку, и рисунки пошли по рукам. Тут были и видики, срисованные из «Нивы», и портреты товарищей, и карикатуры на учителей. Математик, начищающий свои часы, был очень похож и вызвал общее одобрение.

– Молодец, ну прямо талант, – проговорил Федор Антонович. – Правда, Зоя Аркадьевна?

Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.

Зоя Аркадьевна всполошилась:

– Как же так, Агафончик?

Агафон принес учебник:

– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.

Все согласились, что правда – урок трудный.

После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:

– Ты любишь читать?

– Угу.

– А что ты теперь читаешь?

– Виктора Гюго.

Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:

«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».

«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»

«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»

«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»

– Что же ты читал Виктора Гюго?

Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:

– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?

– Я читал.

– А «Робинзона Крузо»?

– Тоже читал.

– Гм, ну а вот это?

Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.

– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.

Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.

III

Я шел домой с папкой и томиком По под мышкой и думал: «Какие интересные люди! Как не похожи они на всех наших знакомых!» Наши гости, когда замечали меня, обычно старались озадачить головоломкой про сто гусей или бессмысленным вопросом, вроде: «Сколько у семи быков ушей и хвостов?» Гусей оказывалось совсем не сто, а тридцать шесть, а у быков, мол, у шеи хвосты не растут.

На другой день я с утра старательно вычистил ногти, а в классе все приглядывался, какие у кого уши. Верно – уши бывают разные: большие и маленькие, прижатые и оттопыренные, у одних аккуратные, туго скрученные, как молодой груздок, у других широкие и плоские, как лопухи.

У Агафона я спросил мимоходом:

– Что это за траурная каемка?

– Кто помрет, посылают такое письмо с черной полоской по краям, пониме?

Он уже разговаривал со мной тоном глупого превосходства. Это надо пресекать.

Я поглядел на его уши. Уши были большие и некрасивые.

В томе По, который мне дал Федор Антонович, были «Золотой жук», «Убийство на улице Морг», «Приключения сэра Артура Гордона Пима».

Я поглощал книги с жадностью и всегда испытывал книжный голод. «Книжки менять!» – возглашал раз в неделю скучным голосом учитель и торопливо совал в руку тощий номер «Детского отдыха», который я проглатывал в один вечер. Теперь для меня открылся новый источник.