Круг царя Соломона

– Хочешь, покажу фокус? – спросил Федя.

– А ну покажи!

Федя толкнул стену, открылась маленькая потайная дверь на узкую лестницу.

– По этой лестнице к нему наложниц приводили, – сказал Федя таинственно.

Как интересно, совсем как у Дюма!

Мы поднялись на третий, верхний этаж. И здесь – все тот же вид запустения. Обои клочьями свисали со стен слоями разных эпох и расцветок. Из-под старых газет виднелась прежняя окраска. Угловая комната была ободрана до первоначального канареечно-желтого колера и от этого казалась освещенной солнцем. Какой вид открывался из окон третьего этажа – дух захватывало! Крутой спуск от дворца к реке густо зарос деревьями и кустами. Налево синел дальний лес, а прямо и направо широко, на многие версты раскинулось родное приволье: петли реки Сердобы, озера, луга, нивы и села с белыми церквами и ветряными мельницами. Вон у реки отдыхает стадо, в далекой заводи белеют гуси, мальчишки по мелкому озеру тянут бредень. И надо всем этим – синее высокое небо с крутыми, снежно блистающими под солнцем облаками!

В чулане под лестницей мы нашли целые горы брошенных как попало старых бумаг. Попадались во множестве рекрутские квитанции екатерининских времен, много было всяких рапортов и записок приказчиков и старост. «Сколько нужно получить с крестьян села Надеждина с деревнями с каждого тягла», донесение, что «за потраву господского хлеба с крестьян села Надеждина овса сто четвертей взыскано и ссыпано в господский амбар», «регистр людским флигерям, чего в оных именно не оказалось». Вот толстая тетрадь в лист синей бумаги: «Опись домовая его сиятельства князя Александра Борисовича вотчины о разных вещах и интересах, принятых правителем Алимпием Савельевым, сыном Судаковым 1811 года».

Я себе намечтал за зиму про этот дворец невесть какие чудеса, а тут голые стены да старые бумажки. Я был разочарован.

– Погоди-ка, – сказал Федя, – у нас есть книга, где описано все, как было в старину.

Он принес трепаную «Иллюстрацию», и мы стали читать о былом великолепии куракинской усадьбы. Описание говорило о роскоши разделанных под мрамор дворцовых покоев, украшенных высокими зеркалами, японскими вазами, портретами и бюстами Павла I и владельцев Куракина, картинами и «прелестными гравюрами приятных сюжетов».

«Мы вошли в сад, – повествовал дальше автор, посетивший дворец в 1848 году, – прохладный и дремучий, где не видно голубого неба, – все зелень и тень.

Широкие аллеи, будто тоннели, проложенные в массе зелени, открывают вдали разнообразные картины… Это очарование невыразимо, когда смотришь на аллею Марии-Антуанетты, названную так по виднеющемуся в ее конце памятнику. Он сложен из кирпича; на медной доске пьедестала некогда вызолоченными словами изображено: «На вечную память Марии-Антуанетте, королеве Французской и Наваррской…»

В стенах дворца было холодно и сыро.

– Какого шута мы здесь мерзнем, – сказал Федя, – пойдем лучше на солнышко.

Мы вышли в парк. Парк был мало похож на только что прочитанное нами описание. Ограда вокруг давно обвалилась. Старые деревья повысохли. От дорожек и аллей и следа не осталось. Никаких «зеленых тоннелей» уж не было – одни черные пеньки. Парк зарос бузиной, крапивой, репейником, по вытоптанной траве бродили телята. Мы набрели на круглую полянку, посредине которой виднелась куча кирпичного щебня.

– Вот он, памятник Марии-Антуанетте! – сказал Федя.

Холмик битого кирпича был чуть повыше кротового бугорка.

– А где же здесь аллея? – спросил я глупо.

– «Где, где»! Не видишь сам – все повырубили.

Бедный Федя чувствовал себя смущенным, будто был виноват в том, что все княжеские затеи рассыпались прахом.

– Пойдем-ка лучше на Хопер, – сказал он.

Дорогой мы встретили Фединого старшего брата Володю, студента-землемера, и пошли вместе.

Володя нашего интереса к «бриллиантовому князю» не одобрил.

– В вашем возрасте, синьоры, – сказал он, – надо более критически относиться к явлениям общественного порядка. Пора разбираться, кто является полезным членом общества, а кто трутнем. Этот ваш князь, будь он хоть трижды бриллиантовым, самый обыкновенный толстобрюхий крепостник, самодур, обжора и развратник. Что сделал он полезного для человечества? Что осталось от его сиятельства, кроме этого никому не нужного дворца, который Асеев давно разобрал бы на кирпич, да покупателя не находит?

Володя остановился на тропинке, поднял руку, приглашая нас ко вниманию, взъерошил волосы, завел под лоб глаза и сдавленным голосом произнес:

И прочитал нам наизусть всего «Сумасшедшего» Апухтина. Он уже играл в городе несколько раз в любительских спектаклях и часто выступал в дивертисментах с декламацией.

– Всё васильки, васильки… – бормотал он, изображая безумного.

На «бис» он прочитал нам еще стихи: «Слышишь: в селе за рекою зеркальной глухо разносится звон погребальный…»

На Хопре мы бросали по воде плоские камешки – «блинчики» и считали, у кого больше раз отскочит. Володя делал это ловчее всех. Мы бродили по берегу до самых сумерек.

Над рекой появились ватные Клочья тумана. Сильнее стали запахи воды и береговых трав. На сиреневом небе поднялась медная луна.

Домой мы возвращались через деревню. Мальчишки носились по улице, сшибали ветками майских жуков и громко выкрикивали известное заклинание:

Сладкая усталость волнами разливалась по телу. В голове шумело от обилия впечатлений, и хотелось спать, но когда мы пришли домой, неугомонный Володя достал полученную с почты книжку и прочитал нам на разные голоса смешной рассказ Чехова «В бане». Значит, все это было в 1903 году, когда к «Ниве» давали в приложении сочинения Чехова. Мне было тогда двенадцать лет.

«Бриллиантового князя» я увидел много времени спустя на портрете Боровиковского в Третьяковской галерее.

Он стоял блестящий и надменный, в своем камзоле золотой парчи, весь в алмазных звездах и орденских лентах. Выражение брезгливой пресыщенности было написано на его стареющем лице. Ни одна эпоха русской истории не имела стольких выдающихся портретистов, как эта, а среди холстов Боровиковского портрет князя Куракина принадлежит к числу его лучших произведений по маэстрии выполнения и по тонкости характеристики.

Тщеславный князь добился-таки желаемого: стал известен потомкам как оригинал прославленного портретиста.