Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев

И тут Вова сказал самую длинную фразу, которую я от него слышал: «Но ведь это… — произнёс Вова тусклым голосом, — это же музыка для экзальтированных старцев».

В наступившей тишине Вова снял с себя гитару, положил её на стул и всё в той же тишине вышел из клуба.

Больше он никогда не участвовал в вокально-инструментальном ансамбле «Стремление». Когда в кинозале проходили репетиции, Вова затыкал выходящие в зал окошки своей будки ветошью.

А ансамбль, благодаря капитану, с тех пор процвёл. Песни «это кара-кара-кара-кара-кара-каракум» и «учкудук — три колодца» срывали бешеный аплодисмент у казахов, узбеков и таджиков. Серёга исполнял шуточную песню про тёщу: «Тёща моя! Ласковая! Молодая, озорная, поворотливая!» Плесецкий космодром сменился землёй в иллюминаторе, а от прошлого уныния осталась разве что песня «мой друг художник и поэт» запрещённого ансамбля «Воскресение», но никто из вышестоящего командования про это не догадывался.

Деревня. ноябрь. огонь

А вообще я очень боюсь в деревне огня.

Когда печку растапливаешь по неопытности, то дуешь-дуешь, изводишь кучу бумаги, подкладываешь толь — а всё без толку.

Зато от крошечного какого-нибудь уголька вдруг как задымится! Огонь — штука такая: когда нужен, не разожжёшь, а когда не нужен — не погасишь.

Да и обгорелые печные трубы, время от времени торчащие по дороге в райцентр, подтверждают, что опасения мои не вполне беспочвенные.

Вообще из стихий я сильно опасаюсь только двух: огня и воды. А землёй меня пока не заваливало, да и смерчем не уносило.

Другая жизнь. потоп

Я тогда жил в Алма-Ате в квартире на седьмом этаже, а старушка — на пятом. Она была бывшая учительница. У меня самого половина родственников учителя, и знакомые у них у всех учителя, так что всё моё детство прошло среди учителей. И тёща моя бывшая — учительница, и сам я работал учителем в школе, где каждый день наблюдал семьдесят носительниц знаний на разных стадиях непростого цикла женской жизни. Педагогика — это такое занятие, которое накладывает на человека такой нестираемый отпечаток, что его заметно даже с десяти метров в сумерках. Это вообще такое свойство у всех сильных профессий: врачей, депутатов, менеджеров среднего звена и так далее. Главным качеством учителей, в частности, является укрупнение испытываемых эмоций — чтобы всем было видно, даже с последних парт. В этом они похожи на оперных артистов.

Так вот. Когда я однажды залил весь дом (обычное дело — ушёл на сутки, забыв в раковине на кухне какой-то пакет, а тут как раз дали горячую воду, которой не было с прошлой зимы), я довольно быстро урегулировал все проблемы до самого первого этажа при помощи пятисот долларов. Но только не со старушкой-учительницей.

Когда я позвонил к ней в дверь, она открыла мне с большой бутылкой корвалола в одной руке и с градусником в другой. «Я вызвала „скорую помощь“, — сказала она мне предсмертным шёпотом. — Посмотрите, что вы сделали с моей квартирой».

Я зашёл, посмотрел: на кухне с пола был неровными кусками оторван весь линолеум, в зале со стен оборваны обои и в некоторых местах разворочен паркет. На полу были беспорядочно разбросаны стулья и книги. Мокрым был только один угол — вода, видимо, прошла внутри стен.

«Это всё я сделал?» — спросил я тупо. «А кто же ещё! — оскорбилась старушка. — Не я же!» Я пощупал оторванные обои: «А зачем вы их оторвали? Они же сухие». «Конечно сухие! — оскорбилась старушка. — А если бы я их оставила, они были бы мокрые!» «Так ведь и стена сухая!» «Ну и что, что сухая! — ещё больше оскорбилась старушка. — Как я могла знать, что здесь тоже не польётся вода?» «А стулья-то, стулья зачем?» «Молодой человек! — сказала старушка высокомерно. — Вы что — хотели, чтобы я спокойно смотрела на то, как заливают мою квартиру?» Я представил, как старушка швыряется стульями, и содрогнулся: «Ну ладно. Сколько вы хотите?» Старушка ждала этого вопроса, но начала издалека: «Ну, вы же понимаете, что надо делать капитальный ремонт…» «Понимаю», — сказал я устало. Мне вовсе не хотелось спорить и что-то доказывать. «Две тысячи долларов», — сказала старушка решительно. «Скока?!!» — охуел я: это был ещё прошлый век и вся старушкина квартира стоила тысяч двенадцать. А ремонт стоил вообще копейки — вдоль всей улицы Сейфуллина сидели тысячи людей, готовых за пятьдесят долларов побелить и наклеить всё что угодно. «Две тысячи, — повторила старушка ещё более решительно. — Во-первых, с такими соседями мне придётся купить моющиеся обои, а во-вторых, после этого потопа мне потребуется лечение».

Вот такая старушка.

Деревня. ноябрь. хлеб

Опасаясь, что автолавка и завтра тоже не приедет, решил самолично испечь себе хлеба.

И должен с гордостью сказать, что приготовленное мной в печи блюдо действительно чем-то напоминает хлеб: у него есть корка, очень качественная — еле проткнул её ножом, а внутри есть настоящий мякиш! Правда, несолёный, но в конце концов можно и снаружи посыпать.

Да, он не так красив, как хотелось бы, и без лишних вопросов его буду есть разве что я сам. Но я это сделал.

А теперь пора всерьёз осваивать самогон.

Другая жизнь. Петербург. Засор

Да, а вот петербуржцы не очень боятся пожаров и наводнений (к ним они давно привыкли) зато страшно боятся Засора.

Поэтому в каждой петербуржской квартире все сливные отверстия, ведущие в канализационные трубы, обязательно закрыты как минимум одним, а то и сразу тремя ситечками и решёточками. Когда в этих ситечках накапливается достаточно волос, высморканных из носа козулей и прочей человеческой и нечеловеческой чешуи, петербуржцы любуются на них и радуются: вот как хорошо! а ведь могло всё попасть в трубы и вызвать Засор.

Какой-нибудь глупый приезжий поначалу никак не может этого понять: бывают ведь разные устройства против Засора — вантуз, например, или жидкость может быть специальная. Но на него посмотрят с сожалением, как на всякого приезжего: разве же может какой-то там глупый резиновый вантуз спасти от Засора? Засор — это Засор.

Ведь при Засоре что происходит? Всех жителей временно выселяют из дома на два года (это так говорят, что на два, а на самом деле навсегда) куда-нибудь в актовый зал школы-интерната на улице Партизана Германа, Матроса Дыбенко или Солдата Корзуна. После этого дом разбирают, выламывают из него трубы и оставляют всё просто так валяться, пока куда-нибудь само не денется. Раньше такое могло долго валяться — даже деревья успевали на развалинах вырасти, а сейчас нет, сейчас времена другие: уже через два дня на месте бывшего дома появляется что-нибудь очень грозное с непрозрачными стёклами и электрическими воротами.

А жители всё живут в актовом зале, живут. Те, кто умеет, рожают детей, а остальные пишут каждый день коллективное письмо Губернатору. И Губернатор все эти письма читает и плачет, потому что она тоже мать и тоже женщина.

И у неё дома тоже в каждом сливном отверстии лежат на всякий случай по две решёточки.

Деревня. ноябрь. энтропия

Тут всё очень близко и очень вещественно. Грязно, тускло и везде, абсолютно везде крысиное говно. На обеденном столе, в твоей кружке, в постели — везде. Месяц назад ты думал, что отвоевал у энтропии ну хотя бы вот этот небольшой плацдарм: а вот хуй тебе — именно на этом плацдарме будет насрано в два раза гуще, ибо энтропия тоже себе там чего-то думает.

Да ну и что — выметаешь опять, хотя знаешь, что это не кончится никогда, потому что она не убывает, да и хуй с ней.

Другая жизнь. Петербург

Всякий раз, когда я возвращаюсь в этот город и спускаюсь в подземную трубу возле Витебского вокзала, я напоминаю сам себе радиста Володю из кинофильма «Вертикаль», который я в последний раз смотрел в далёком детстве — лет в пять, что ли, или, может быть, шесть. Там этот радист после совершённых в горах подвигов тоже выходил из поезда на площадь трёх вокзалов и шёл в толпе скучных утренних жителей, в точности такой же, как они, и куда-то среди них исчезал.