Мой муж Джон

Смерть матери три года спустя тоже пришла внезапно. Однажды июльским вечером Джулия была у Мими в гостях. Несмотря на прежние ссоры и разногласия, сестры продолжали общаться и любили иногда посплетничать за чашкой чая. Джона Джулия оставила у себя дома вместе с Бобби и девочками. Иногда Мими провожала сестру до автобусной остановки, но на сей раз они попрощались у порога. Не прошло и минуты, как Джулию сбила машина, когда она переходила дорогу. Она скончалась на месте. Вскоре полицейский сообщил страшную весть мужу и сыну. Девочки уже спали, и, вызвав к ним бабушку, мать Бобби, мужчины отправились в морг Сефтонской окружной больницы, куда уже отвезли тело Джулии. Джон не нашел в себе сил взглянуть на нее. Бобби зашел попрощаться. Выйдя, он обнял Джона и разрыдался.

На похороны Джон шел как в тумане; он не мог поверить, что его деятельная, жизнерадостная мама лежит в этом деревянном гробу, мимо которого тянется вереница людей. Острое ощущение несправедливости случившегося усугублялось еще и тем, что сбил Джулию пьяный полицейский, который только учился водить машину. Заметив женщину, переходящую дорогу, он, судя по всему, перепутал педали и вместо тормоза нажал на газ. Суд оправдал его. Полицейский отделался выговором и временным отстранением от работы. После похорон Джон затаил в себе горе, гнев, шок и боль и ни с кем не обсуждал своих чувств. Беря пример с Мими, которая никогда не тратила время на дискуссии, он учился жить дальше.

Он не мог поделиться горем даже со своими младшими сестренками. Тетки взяли девочек (одной было восемь, другой одиннадцать) под свою опеку и никому не позволяли говорить им, что их матери нет в живых. Им только сказали, что мама заболела, и отправили к Матер и Берту в Эдинбург. Бобби впал в депрессию, и сестры решили, что оставлять детей с ним нельзя. В то время отцы — одиночки встречались крайне редко. Семья Джулии понимала, что занятый посменной работой и убитый горем Бобби не справится.

Вернувшись домой, девочки поселились в семье младшей из сестер Стэнли — Хэрри, вместе с ее мужем Норманом, дочерью Лейлой и десятилетним сыном Дэвидом. Но даже тогда им ничего не сказали. Только месяца через два после смерти Джулии Норман, к величайшему неудовольствию Хэрри, усадил девочек перед собой и все им объяснил. Теперь Джон мог говорить с сестренками о матери, хотя такая возможность предоставлялась не часто. Джулия стала запретной темой, и никто не упоминал ее имени. Семья справлялась с болью, стараясь запрятать ее поглубже. Вообще, это касалось любых щекотливых вопросов — их просто не озвучивали. Джону такая позиция причиняла боль, но тем не менее, став старше, он взял на вооружение именно ее. За годы нашей совместной жизни и после развода я не раз обнаруживала в нем поразительную способность игнорировать все, что может его расстроить. Например, Джон перестал общаться с сестрами, когда узнал, что их отец погиб, кстати, так же как и Джулия, в автомобильной аварии. Со своим сыном он тоже не желал видеться в течение нескольких лет после нашего расставания.

Джон был очень близок со сводными сестрами и часто навещал их у Хэрри и Нормана, которые жили неподалеку от Мими. Как — то, когда мы уже встречались, Джон взял меня с собой к ним в гости. Дом Хэрри разительно отличался от дома Мими, всегда вычищенного до блеска, но холодного и негостеприимного. Здесь, напротив, царили тепло, уют и веселая суета. Хэрри тут же сделала все, чтобы мы почувствовали себя как дома. Она усадила нас на удобную старую софу и угостила чаем с печеньем. Вскоре домой из школы вернулись, болтая без умолку, розовощекие Джулия и Джекки и немедленно просияли при виде Джона. Дэвид, ворвавшийся несколько минут спустя с торчащими во все стороны соломенными волосами, обрадовался ему не меньше.

Дальше все происходило под беспрестанные вопли в духе: «Хэрри, я умираю с голоду, можно мне бутербродик, а можно еще одно, только одно печеньице, ну пожалуйста!» Мы с Джоном сидели рядом, держась за руки, и наблюдали. Девочки с любопытством разглядывали меня с ног до головы. Судя по всему, мои длинные светлые волосы и черная обтягивающая одежда, которой я в то время отдавала предпочтение, не оставили их равнодушными. Джулия все время болтала, как трещотка, и задавала кучу самых разных вопросов. Джекки вела себя гораздо тише, но, вне сомнения, ее столь же сильно интересовала новая девушка Джона.

Хэрри, улыбающаяся и несколько взвинченная, носилась из комнаты в кухню и обратно с тарелками и блюдами. Норман, тощий как жердь, с обвисшими усами, в твидовом пиджаке и фланелевых брюках, лениво насыпал уголь в ведро у печки, изображая занятость. Как все сестры Стэнли, тетушка Хэрри верховодила в своем доме.

После того визита мы с Джоном часто заходили к ним. Хэрри, похоже, понимала нас, молодых влюбленных, и была нам рада в любое время суток. В отличие от Мими, которая, казалось, считала каждый кусок, который ты съедал у нее за столом, Хэрри была чрезвычайно гостеприимна и великодушна — из ее теплого и наполненного жизнью дома не хотелось уходить. Я была счастлива, что у Джона есть место, где он может чувствовать себя частью большой дружной семьи.

Джон также брал меня с собой в Шотландию, к своей тетушке Матер. Как — то раз в пятницу вместо колледжа мы отправились автостопом в Эдинбург. Большую часть пути мы проехали с водителем грузовика, явно работавшим сверхурочно. Он буквально засыпал за рулем, так что нам с Джоном всю дорогу приходилось развлекать его разговорами.

Когда мы добрались до места, нас встретил проливной дождь, а дом Матер оказался закрыт: Джон и не подумал предупредить ее о нашем приезде. Около двух часов мы простояли под навесом у входа в церковь напротив дома, пока наконец не появился Стэнли, сын Матер. Он очень обрадовался, увидев Джона, проводил нас в дом и сказал, что мать с отцом уехали за город, на ферму, и будут только завтра.

На следующий день мы познакомились с Матер и сразу же с ней поладили: она была такой же доброй и радушной, как Хэрри, и в тот вечер мы проговорили несколько часов кряду за превосходным ужином. К концу второго дня все они стали мне как родные. Джон был доволен, что я так легко нахожу общий язык с его семьей: это сближало нас еще больше.

В начале 1960 года Джон переехал жить к Стюарту Сат — клиффу. На пол был брошен еще один матрас, благо места там хватало, и хаос, который принес с собой Джон, соединился с хозяйским, став финальным штрихом в картине, имя которой, в лучшем случае, абстракция, в худшем — бардак. К имевшейся в комнате скудной мебели они прибавили добытые неизвестно где фонарь Белиши [13] и пустой деревянный гроб, упиваясь собственной смелостью и экстравагантностью.

Мими была очень расстроена переездом Джона и попросила меня убедить его вернуться. Я знала, что Джону лучше там, где он сейчас, к тому же так мы хоть иногда могли уединиться. Я честно призналась Мими, что повлиять на него вряд ли смогу. Тогда, дабы время от времени видеться с Джоном, Мими предложила помогать ему со стиркой. Джон появлялся у нее раз в несколько дней с баулом грязной одежды, Мими готовила к его приезду плотный обед, однако о возвращении и речи быть не могло: им со Стюартом нравилось жить вместе. Более того, когда Стюарт получил премию в шестьдесят фунтов на одном престижном художественном конкурсе, Джон убедил его потратить эти деньги на покупку бас — гитары и присоединиться к Quarrymnen. У Стюарта не было музыкальных способностей, он часами занимался, пытаясь научиться играть на гитаре, но результатом были лишь мозоли и разбитые в кровь пальцы. Во время выступлений с ребятами он обычно поворачивался к залу спиной, чтобы не было видно, как плохо он играет. Джон понимал, что Стюарт — слабое звено в группе, но это его мало волновало: он хотел, чтобы друг был рядом. Что же касалось Пола, то он, привыкший добиваться совершенства во всем, был против того, чтобы с ними играл такой неопытный гитарист — поэтому они со Стюартом часто спорили и ссорились. Думаю, что Пол к тому же немного ревновал: до появления Стюарта все внимание Джона доставалось ему.