Дневник. Том 1.

Вечером, как только зажигают свет, она немедленно ложится.

Она, как корова, предается в полдень сиесте. Рассвет будит быв

шую крестьянку. Она тискает своего ребенка, тетешкает его,

слоняется с ним по комнате, шьет, сидя в постели. Она говорит:

«Если б я была богата, я научилась бы не спать по вечерам».

В деревне ее буколические удовольствия сводятся к тому, что

464

она вдруг принимается ворошить сено или лазит на вишневые

деревья. Ее единственная страсть — салат. На прогулке она

обирает вишенники и горох.

Говоря с вами, она следит глазами за служанкой, которая

подает кушанье. Ее так и тянет к людям ее круга, и она то и

дело заглядывает на кухню. Мужчина не составляет ей компа

нии; как и всякой деревенской женщине, ей необходима для об

щения женская среда.

Ей импонирует знатное имя, бумага с дворянским гербом.

В театре самыми важными актерами ей кажутся те, которые

играют королей и королев.

Она целомудренна, не способна возбуждать, как бы лишена

пола. Она никак не действует на чувства мужчины. Вокруг нее

ни малейшей крупицы сладострастья. В ее речах, дерзких и

вольных, никакого намека на отношения полов. Ничто в ней

не дразнит желанья. Кажется, что, выходя из спальни своего

любовника, она оставляет там свой пол как орудие труда.

Она не обидчива, всегда в хорошем настроении. Никогда не

сердится. Лишь иногда, в душную предгрозовую погоду, она

ворчит, испытывая смутное недовольство ребенка, которому хо

чется спать.

У нее есть сестра — монахиня, и сестра — горничная.

Никакой стыдливости, она мочится стоя, как животное.

Она так рассказала мне свою историю. Она — из Морвана,

близ Шато-Шинона. В детстве эта маленькая крестьянка была

мелкой хищницей и воровкой. Ее считали почти одержимой.

Сделав что-либо плохое, она, чтоб наказать себя самое, шла с

раскаяньем туда, где согрешила, но... опять принималась за

прежнее!

В двенадцать лет она свела знакомство с местной гадалкой,

бывшей маркитанткой, а затем — проституткой, затем, в старо

сти, нищенкой, которая бродила теперь с котомкой и корзинкой.

Девочка обчистила своих родителей, чтобы заплатить гадалке.

Она украла свиное сало, муку, солонину; нужно было пятна

дцать фунтов сала, чтобы узнать свою участь. Женщина ей

предсказала, что у нее будет семеро детей, что она семь раз

съездит в Париж и умрет тридцати лет. Кончилось тем, что все

стало известно, и прежние кражи, и самая последняя, и ее вы

секли крапивой, да так, что весь зад изволдырили!

Несколько лет спустя она попала в какой-то городок, за

стойку кофейни, куда приходили все тамошние судейские. Ее

сманил королевский прокурор, привез в Отэн, в гостиницу, и за

пер там на ключ, оставляя у двери слугу на время своих отлу-

30 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

465

чек. Но в один прекрасный день она, по ее словам, отвинтила

ножом болты на дверях и удрала с восемью сотнями франков

в Париж, где ей все так было внове, что, когда кучер, везший

ее в гостиницу, попросил у нее «на чай», она поблагодарила

его, сказав: «Спасибо, мне не хочется пить».

Видел сегодня открытый шкаф старой крестьянки. Там

висит, над стопкою простыней, золотой крест в стиле «Жаннеты»,

на полках — старые яблоки, сморщенные от долголетнего

лежанья, одно из них — в серебряном бокале.

20 июня.

Грустное впечатление при нашем отъезде, долго еще не по

кидавшее нас в поезде: собака, с которой мы играли целых два

дцать дней, не хотела уходить со станции; она улеглась у две

рей и продолжает нас ждать.

Тип для пьесы: человек, учитывающий все, — стоимость пер

чаток, износ платья, расходы на лотерейные билеты, во что об

ходится обед, новое знакомство — ведь это сущие князья!

Париж, 20 июня.

Мы снова начинаем свою парижскую жизнь с обеда

у Маньи. Кажется, на днях «Эндепанданс Бельж» сравнивала

эти обеды с ужинами Гольбаха. Впрочем, тайна еще надежно

охраняется, потому что газета упомянула среди прочих и Абу *.

Итак, беседуем об этом Абу. Мы все упрекаем его в том, что

он ведет двойную игру, строчит романы, чтобы повлиять на вы

боры, хочет быть и министром и литератором, делать карьеру и

писать книги. Тэн находит в нем нечто от Мариво и Бомарше.

Кто-то кричит ему: «Полноте! Абу ведет происхождение от

Вольтера через Годиссара!»

Ренан — в ударе, он очень говорлив и неистов сегодня вече

ром. Он ополчился против поэзии слов, поэзии без цели, без со

держания, поэзии китайцев, народов Азии и т. д., которую воз

рождает Готье.

Сент-Бев принимается защищать бесполезную поэзию, гово

рит, что Буало, при всей ограниченности своих умственных ин

тересов, великий поэт, стократ более великий, чем Расин...

«Буало! — восклицает Ренан. — Но чего можно ждать от чело

века, вышедшего из пыли Пале-Po...» Тут все зашумели, Сент-

Бев, Готье, Сен-Виктор, все более воодушевляясь и увлекаясь,

воспевают гений Буало.

466

Разговор заходит о Викторе Гюго, Ренан отзывается о нем с

горечью, считает его чем-то вроде фокусника и фигляра и на

много выше ставит г-жу Санд, «единственного писателя, — го

ворит он, — которого будут читать через пятьдесят лет».

— Да, как госпожу Коттен!

Мой возглас подхватывается всеми за столом.

— У Гюго все полно варваризмов, — кричит некий господин,

впервые присутствующий здесь, напоминающий своим видом и

манерой держаться не то интеллигентного рабочего, не то акте-

ришку. Это г-н Бертело, талантливый химик, как мне сказали, —

маленький бог, разлагающий и вновь восстанавливающий про

стые тела. Он провозглашает «Собор Парижской богоматери»

дурацкой книгой.

Но о Гюго больше не говорят. Предметом разговора стано

вится Генрих Гейне. Это сразу отражается на лице Сент-Бева.

Готье поет хвалу внешности Гейне, говорит, что юношей он

был очень красив, с немного еврейским носом:

— Это был Аполлон с примесью Мефистофеля.

— Право же, — говорит Сент-Бев, — я удивляюсь, слушая

ваш разговор об этом человеке! Негодяй, он собирал в кучу все,

что знал о вас, чтобы тиснуть это в газетах и опозорить своих

друзей!

Сент-Бев говорит это совершенно серьезно.

— Простите, — возражает ему Готье, — я был его близким

другом и никогда в этом не раскаивался. Он говорил дурно

только о тех, у кого не признавал таланта.

Тут Шерер поворачивается к Сент-Беву с ухмылкой проте

стантского черта, как бы желая сказать: «Ну, что вы на это отве

тите?»

Сидя за обедом рядом с Ренаном, я перекидываюсь с ним

словечком о Дюрюи. Ренан отзывается о нем как о негодяе.

Мне вспоминается, что недавно, за этим же самым столом, Ре

нан представил его как образец гражданского и государствен

ного мужества. Когда Ренан ушел, я выспрашиваю у Тэна всю

подноготную. Оказывается, Руэр сказал императору, что при

враждебности духовенства он не ручается за выборы в депар-

таментские советы, если не отстранить Ренана от должности.

22 июня

<...> Ничего не происходит, и все неизменно. Долговеч

ность вещей непереносима. Если б ничего не случалось только

со мной; но я вижу, что и у моих друзей тоже ровным счетом

30*

467

никаких событий. Всегда все начинается сначала, и ничто не

кончается. Нет ни катастрофы, ни ужасной неожиданности, ни

потопа, ни даже революции. На днях император чуть было не

достался на съедение карпам в Фонтенебло. Чуть было — и

только!

Вот три вещи, разорительные для всех и отсутствие которых