Омут памяти

На Президентском совете программу "500 дней" также подвергли острой критике. Анатолий Лукьянов шумел, что республики, заключив экономический союз, откажутся от союза политического. Против программы высказались Рыжков, Крючков, Маслюков и еще кто-то. На съезде голосами большевистского большинства программу завалили. Была создана согласительная рабочая группа во главе с Абелом Аганбегяном, которая, конечно, ничего не смогла согласовать, поскольку многие позиции двух проектов были просто несовместимыми.

Я лично убежден, что Горбачев сломался именно осенью 1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но суматоха, как известно, рождает только ошибки. Кто-то за одну ночь сочинил ему достаточно беспомощную программу действий. В результате фактически померла горбачевская президентская власть, которую тут же стали прибирать к рукам лидеры союзных республик.

Оставшееся время до мятежа было временем безвластия, политической паники и укрепления необольшевизма. "Победители" вздернули подбородки, начали свысока взирать, а не смотреть, цедить слова, а не говорить. Подхалимаж перед Горбачевым сменился подчеркнутым равнодушием к нему.

Резко изменилось отношение и ко мне. Ни звонков, ни встреч, ни просьб. В глазах этих ублюдков светился восторг от предвкушения реванша, но Горбачев как бы не замечал изменений в поведении высших бюрократов, собратьев по власти и руководителей силовых структур. Не замечал, вероятно, потому, что оказался в полном одиночестве, разогнав Президентский совет. Очутился во власти каких-то невероятных мистификаций, в окружении мрачных теней, подлых гробовщиков Перестройки.

Вот так вершилась история.

В любой стране должность номер один делает человека одиноким. В такой относительно стабильной стране, как США, на тему человеческого одиночества обитателей Белого дома (безотносительно к имени и партийной принадлежности) написаны горы исследований. Что уж говорить о советской системе, фактически обрекавшей лидера страны на комфортабельную, но одиночную камеру в Кремле. Однако даже по этим меркам Горбачев под конец его пребывания у власти оказался уникально одиноким человеком. Только несколько помощников осталось с ним. Его вниманием завладели люди, вроде Крючкова, с целенаправленно катастрофической идеологией, его нарочно пугали крахом задуманного и невозможностью преодолеть проблемы на путях демократии, шаг за шагом подталкивали Горбачева к мысли о неизбежности введения чрезвычайного положения и перехода к "просвещенной диктатуре".

Никоим образом не преуменьшая серьезности тех проблем и ситуаций, что складывались в то время в стране, я все же уверен, что любую, даже самую серьезную проблему можно и нужно было анализировать спокойно, решать прагматически, на основе здравого смысла. Кроме того, первому лицу во власти необходимо четко различать действительные проблемы от надуманных, реальные угрозы от искусственно нагнетаемых страхов.

Но такой образ действий, похоже, не устраивал слишком многих. Будущим "вождям" мятежа нужна была атмосфера постоянной тревоги, навязчивого беспокойства, всевозможных социальных и политических фобий, которые бы поражали волю, поощряли разброд в делах и мыслях.

Одно из психологических последствий такого положения при нараставшем одиночестве Горбачева — политическом и человеческом — заключается, как мне кажется, в том, что он на протяжении 1990–1991 годов уже не мог оставаться достаточно надолго один, для того чтобы просто собраться, успокоиться, навести порядок в собственных мыслях, восстановить душевное равновесие.

Апокалиптические сценарии, которыми его снабжали в изобилии, попадали на почву повышенной эмоциональности и тем самым создавали основу для новых, все более тревожных и панических восприятий. Долгое пребывание в таком состоянии ни для кого не может пройти бесследно, особенно если такое состояние формируется в условиях шумных спектаклей (как справа, так и слева) на тему о крушении Перестройки, тех масштабных жизненных замыслов и ожиданий, которыми Михаил Сергеевич действительно дорожил. Простить себе и другим такое крушение (действительное или мнимое — это другой разговор) невозможно. Появляются искусственные обиды, которые затуманивают чувства и разум.

Возможно, я где-то неточен в попытках разгадать логику горбачевских размышлений и чувств. Но мне кажется, что информация, которой его снабжали спецслужбы и партийные органы, сбила его с толку и навязала тезис о "крушении Перестройки". Теперь-то он в своих мемуарах отводит даже возможность такого хода событий и размышлений. Но я убежден, что многие действия Горбачева объясняются коварством информации, навязанной извне. Одним из аргументов в пользу моей версии является тот, что место позиции заняла поза, которая становилась все более искусственной.

Я уже писал, что Михаил Сергеевич плохо разбирался в людях. Но полагаю, что он еще хуже разбирался в самом себе. По моим наблюдениям, он или вообще не пытался, или не смог в то острейшее время критически проанализировать собственное состояние — психологическое и деловое, — не задумывался над тем, как оно могло влиять на восприятие им важнейших политических событий, тенденций, явлений. Во всяком случае, в публичной его реакции да и в той, которую наблюдали люди, непосредственно его окружавшие в период 1989–1991 годов, все заметнее становился нараставший отрыв от реальностей. Все чаще спонтанные эмоции вытесняли спокойный политический расчет. Все чаще основаниями для политических и практических акций становились иллюзии, основанные на целевых доносах, а не на строгом анализе. Да и в советах он перестал нуждаться.

Однажды на Президентском совете некоторые его члены не согласились с предложением Михаила Сергеевича по какому-то не очень существенному вопросу. Он раскраснелся и бросил фразу: "Кто здесь президент? Вы всего лишь консультанты, не забывайте об этом!" Это было крайней бестактностью. Да и по существу неверно. Зачем ему нужно было подобное вознесение над другими, понять невозможно.

Осенью 1991 года к нему постепенно пришло понимание, что он окружен ненадежными людьми. Тяжести, которые ему на этом этапе истории надо было поднять, оказались неподъемными. Ему пришлось катать штанги на политическом помосте практически в одиночку. И те из противников Горбачева, которые внимательно следили за его эволюцией, увидели, что ноги у лидера стали подгибаться. В конечном счете он был предан своим ближайшим окружением, которое посадило его под домашний арест, намекнув устами Янаева, что у президента то ли с рассудком нелады, то ли радикулитом мается.

Как ни странно, но в том, что тогда дело обстояло именно таким образом, меня больше всего убедили годы, когда Михаил Сергеевич, уже будучи частным лицом, так и не нашел ни сил, ни мужества, чтобы критически осмыслить пережитое, особенно на заключительном этапе пребывания у власти. Все его слова и дела после декабря 1991 года свидетельствуют о том, что он мучительно защищает себя, все время оправдывается, пытается "сохранить лицо". Он пытается играть Горбачева, а не быть им. Это типичнейшая реакция несознаваемой защиты своего "Я" (как говорят психологи, своей "Я-концепции"), лишенная разумного самоанализа. Позиция по-человечески понятная и вызывающая не только сочувствие, но и сожаление.

Я посмотрел его мемуары, изданные в 1995 году. И с горечью обнаружил, что он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет. Свои настроения и оценки он переносит на события и размышления прошлых лет, практически игнорируя тот факт, что события тех "серебряных лет" были куда интереснее, глубже и значимее сегодняшних. Удивляет избирательность в оценках. Она касается всего — событий, людей, позиций и многого другого.

Михаил Сергеевич в последнее время вернул себе облик и характер первых двух-трех лет Перестройки. Кажется, уходят, хотя и не совсем, вселенские обиды. Вернулась раскованность. Демократическая интеллигенция охотно открыла ему двери в свои интеллектуальные угодья. Исчезла фальшь, которая стала накапливаться в конце правления Михаила Сергеевича. Я рад такому повороту.