Омут памяти

Вот тут, повторяю, и возникают всякого рода "трудные вопросы". Возможно, мы, реформаторы первой волны, были недостаточно радикальны. Например, не сумели настоять в то время на многопартийности. Не смогли сразу же узаконить свободу торговли и, конечно же, отдать землю фермерам или реальным кооператорам, запретив такую форму хозяйствования, как колхозы. Не сумели начать переход к частному жилью и негосударственной системе пенсионного обеспечения. Оказались не в состоянии решительно встать на путь последовательной демилитаризации и дебольшевизации страны.

Но все это верно в идеале, в сфере незамутненной мечты. А в жизни? На самом деле, как можно было в то время упразднить колхозы? Без соответствующей законодательной базы? И кто ее мог создать? Крестьянский союз Стародубцева? И главное! Что стали бы делать колхозники? Самочинно делить землю? Получилось бы второе издание "Декрета о земле".

Интересы — вещь реальная. Номенклатурные фундаменталисты не могли оказаться в одном лагере с Перестройкой. Рассчитывать на то, чтобы наладить с ними нормальные рабочие отношения, умиротворить, ублажить, успокоить, умаслить было, мягко говоря, заблуждением, поскольку за этой когортой людей стояли реальные интересы власти, которую они терять не хотели.

Жажда власти над людьми как бы зацементировалась в сознании номенклатурного класса. Не буду тут ссылаться на собственный опыт, а приведу эпизод из встречи Хрущева в декабре 1962 года на Ленинских горах с творческой интеллигенцией. Я был на этой встрече.

Как вспоминает Михаил Ромм, Никита Сергеевич долго учил советскую интеллигенцию уму-разуму. В своем заключительном слове он произнес знаменательные слова:

— Ну вот, — сказал он, — мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ — это кто? Это партия. А партия — кто? Это мы. Мы — партия. Значит, мы и будем решать. Я вот буду решать. Понятно?

— Понятно, — пронеслось по залу.

— И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Да. Генерал слушает, слушает и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: "Ну, вот что, ты — полковник, а я — генерал. Направо кругом, марш!" И полковник повернется и пойдет — исполнять. Так вот, вы — полковники, а я, извините, — генерал. Направо кругом, марш!

Михаил Сергеевич пропустил исторический шанс переломить ход событий именно в 1988–1989 годах. Страна еще была оккупирована большевизмом, а действия демократии против него оставались партизанскими, огонь был хаотичным, малоприцельным, одним словом, предельно щадящим. Требовалась гражданская армия Реформации.

Демократически организованная часть общества, особенно интеллигенция, еще продолжала видеть в Горбачеве лидера общественного обновления, еще связывала с ним свои надежды. Но ответа не дождалась, ибо все руководящие номенклатурщики оставались на местах. В результате сработало правило любых верхушечных поворотов: сама власть, испугавшись крутого подъема, начала суетиться, нервничать, метаться по сторонам в поисках опоры, дабы не свалиться в политическое ущелье.

Я утверждаю, что с осени 1990 года власть катастрофически быстро уходила из рук Горбачева, и начало этому откату положили события 1988 года, когда реакция, по выражению ее лидеров, "выползла из окопов", огляделась и, видя, что Горбачев растерян, начала атаку по всей линии дырявой обороны, состоящей неизвестно из кого, из каких-то странных и разрозненных отрядов добровольцев.

Я уверен, Горбачев не один раз раскладывал политический пасьянс, пытаясь определить, куда деться королю. Но так и не решился сделать ставку на складывающуюся демократию снизу, пусть еще бестолковую, крикливую, в какой-то мере даже популистскую, но устремленную на преобразования и настроенную антибольшевистски. Не обратился за поддержкой сам и не поддержал тех, кто просил у него такой поддержки.

Вместо этого он в 1988–1990 годах усилил в своих выступлениях патерналистский, назидательный тон в отношении "подданных", не замечая, что подобный тон начинает отталкивать здоровую часть общества и от него лично, и от политики, с которой он связал свою судьбу. Я утверждаю, в это время Михаилу Сергеевичу явно отказала способность к социальной фантазии и житейской прозорливости. Политическое чутье притомилось, а притомившись, притупилось.

Так получилось, что к концу 1990 года Горбачев уже ни при каких обстоятельствах — даже откажись он публично от Перестройки и выступи с покаянием по этому поводу — не был бы принят в стан реставраторов: не то что там не было к нему доверия, там уже концентрировалась жгучая неприязнь, если не ненависть.

И все же, как мне кажется, на этом рубеже у него еще оставалась возможность связать свое будущее, будущее страны с ясно обозначенной демократической альтернативой. Ему надо было пойти на всеобщие президентские выборы, организовать две-три демократические партии и покинуть большевистский корабль.

Парадокс, Горбачев знал истинную цену многим окружавшим его людям по партии и внутрипартийному фундаментализму. Но людям из демократической среды — новым, неизвестным, иными тогда они и быть не могли — он доверял еще меньше, чем "проверенным" ортодоксам. Тут и сыграла свою роль психологическая инерция.

О его вибрирующей позиции говорят многие факты. Некоторые мои друзья из межрегиональщиков просили приходить на их заседания и собрания. Причем не требовали никаких обязательств. Они имели в виду установить через меня рабочий контакт с Горбачевым, надеясь, что об их заседаниях и решениях будет докладывать не КГБ, а близкий Горбачеву человек. Думаю, имелись у межрегиональщиков и другие соображения. Там было много достойных фигур: Андрей Сахаров, Борис Ельцин, Гавриил Попов, Анатолий Собчак. (Кстати, можно представить себе ситуацию, если бы все эти представители демократии были бы в начале 1990 года включены в Президентский совет. Многое бы случилось по-другому, чем случилось.) Горбачев, когда я проинформировал его о ситуации, не разрешил мне посещать собрания межрегиональной группы.

Кстати, вопрос об информационных докладах КГБ о работе МДГ — не столь уж рутинный, как это может показаться. Они были полны неприязни, запугиваний, обвинений и ярлыков. Как-то Горбачев спросил меня с раздражением: что там межрегиональщики, затевают какой-то новый скандал? Что они, сдурели? Я спросил своих друзей, что случилось. Оказалось, ничего. Когда я сказал об этом Горбачеву, он отмахнулся, пробурчав: "Знаю, знаю". Он успел переговорить с Анатолием Собчаком. А взъерошился он, прочитав донос КГБ.

Еще одна маленькая, но существенная деталь. Демократы из разных организаций, прежде всего из "Мемориала", привезли с Соловецких островов камень, чтобы положить его на Лубянской площади. Пригласили меня на церемонию. Но Горбачев распорядился: нет! Пошли туда Юрия Осипьяна — члена Президентского совета.

Ох уж эти мелочи — игрушки дьявола. Как они прозрачны!

В политике, как известно, мало пользы от мышления крайностями. Действуя в "серой" зоне, иногда можно достичь гораздо большего, постоянно включая рычаги сдержанности. Горбачеву это удавалось. Однако и при таком подходе иногда необходимо давать сдачи, считаясь не только со своими желаниями или нежеланиями, но и с возможными оценками твоего поведения со стороны как союзников, так и противников.

Горбачева постоянно пробовали на зуб, испытывая его прочность как руководителя. Наверное, многие помнят выступление в парламенте генерала Макашова — командующего Уральским военным округом, когда он с присущей ему наглостью советовал Верховному главнокомандующему пройти хотя бы краткосрочные курсы военного дела. Все ждали реакции Горбачева, но ее так и не последовало. Хотя она была очень нужна в то время. Я говорил об этом с Михаилом Сергеевичем. Он при мне звонил министру обороны Дмитрию Язову. Тот обещал внести кадровое предложение о Макашове в течение трех дней. Речь шла об отправке его во Вьетнам. Но все быстро затихло. И что же? Впоследствии Макашов бегал около мэрии с пистолетом, матерщиной призывал людей к восстанию, а затем заседал в парламенте по списку КПРФ, громил Перестройку, разоблачал Горбачева и поносил евреев.