Письма 1886-1917

390. A. E. Крымскому

Февраль 1911

Москва

Дорогой Агафангел Ефимович!

Я пишу Вам это письмо в ответ на Ваше прекрасное письмо, в день 50-летия со дня смерти Т. Г. Шевченко ¹. Великий сын украинского народа поднялся на сверкающие вершины поэзии, его горячее сердце билось удар в удар с сердцами лучших людей России, мечтавших о золотых, счастливых днях для народа. Произведения Шевченко переживут века и вечно будут будить в сердцах людей благородные великие чувства.

Я вспоминаю, с каким благоговением впервые прочитал на русском языке «Кобзарь», трудно было без волнения читать это изумительное по своей художественности, яркости и сочности языка и патетике произведение. В нем была вся душа Шевченко, его мысли, его идеи, его сердце. Я преклоняюсь перед Шевченко — поэтом, последовательным борцом за счастье человека.

В Шевченко я вижу и осязаю всю красоту человеческой души, это подлинный певец своего народа.

Мы, русские люди, глубоко сочувствуем страданиям украинского народа и верим, что солнце новой счастливой жизни засияет над Украиной и ее истерзанное сердце раскроется во всей своей прелести, шелесте золотых украинских полей, в могучем народном творчестве, в талантах его прекрасного свободолюбивого народа.

Я горячо люблю украинскую музыку. Если Чайковского мы называем чародеем русской музыки, то Лысенко ² — этого чудесного и пленяющего красотой своей музыки композитора — мы смело можем назвать солнцем украинской музыки.

Такие украинские актеры, как Кропивницкий, Заньковецкая, Саксаганский, Садовский — блестящая плеяда мастеров украинской сцены, — вошли золотыми буквами на скрижали истории мирового искусства и ничем не уступают знаменитостям — Щепкину, Мочалову, Соловцову, Неделину. Тот, кто видел игру украинских актеров, сохранил светлую память на всю жизнь.

Да живет долгие века народ, который дал миру бессмертного Шевченко.

Вот, дорогой Агафангел Ефимович, вкратце то, что я сегодня мог высказать для Вашего литературно-рукописного альманаха о Шевченко.

Жму крепко вашу руку.

С глубоким уважением

К. Станиславский

391. A. M. Горькому

1911-14-III. Мскв.

14 марта 1911

Дорогой Алексей Максимович!

В Берлине я захворал и пролежал 5 дней. Пробовал писать Вам оттуда, но не писалось; бросил.

Приехал в Москву; здесь на меня накинулись все, кто ждал меня 8 месяцев.

Сколько дел, разговоров, объяснений, писем, рукописей!!!

Сижу перед огромным мешком с письмами и другими присланными бумагами, развожу руками и чувствую свою беспомощность.

Телефоны звонят, люди приходят и уходят, а большая и интересная работа («Гамлет» и ряд школьных лекций) ждет меня в театре.

Я уже играл новую пьесу: «Дядя Ваня» ¹.

Ничего. Выдержал, хотя и волновался за голос, за походку и за другие изъяны после тифа.

Когда разберусь в делах, буду писать Вам подробно, а пока хочется сказать Вам много хороших слов.

Я опять привязался к Вам всем сердцем; я опять почувствовал Вашу большую душу, обаяние Ваших чар. «Мы разные люди», — писали Вы мне в Кисловодск. Да, в политике, которой я не понимаю, в которой я бездарен, но в искусстве — мы близкие.

Позвольте мне хоть в этой области считать Вас родным.

Последнее свидание опять приблизило меня к Вам. Спасибо за хорошие часы, проведенные с Вами, спасибо за гостеприимство, за простоту и ласку. Спасибо за хорошее письмо и за присылку рукописей: а) сцена пьяного, б) «Встреча», в) два экземпляра «Почти святой» ².

Сцену пьяного прочел. Думаю, что из этого можно что-то сделать. Буду пробовать, когда освободится время.

Остальные еще не читал, так как жду подходящего настроения.

Все это время меня замотали. Пишу и Марии Федоровне, которой прошу поцеловать ручки и поблагодарить за дружбу и внимание ко мне и к Кире.

Жму Вашу руку. Жена, Кира и Игорь кланяются Вам и Марии Федоровне.

Сердечно преданный

К. Алексеев

392. Л. Я. Гуревич

14 марта 1911

Дорогая и многоуважаемая

Любовь Яковлевна!

Спасибо за Ваши хорошие письма. Я недавно добрался до них. Дело в том, что за 8 месяцев моего отсутствия накопилась огромная корзина писем. Как быть, как прочесть, как ответить? Сижу перед ней и беспомощно развожу руками. Хочется ответить каждому, откликнувшемуся на мое горе ¹. Приходится много писать. Вот почему это письмо такое короткое и такое неинтересное.

Прочел Вашу статью о Рейнгардте [50] ² и только что видел в Берлине «Эдипа» и «Гамлета». Рейнгардт стал неузнаваем. Это еврейский антрепренер, не художник, и я с большой грустью признаюсь в этом и отрекаюсь от него. Увы, жаль! Еще одним меньше!!! ³

Пишу записки и, если позволите, прочту их при скором свидании в Петербурге.

Будьте только здоровы и Вы и Ваша милая барышня ⁴, которая очень тронула меня своим вниманием.

Нам предстоит большое сражение в Петербурге. Ругать будут — как никогда. Заступитесь, если стоим.

Целую Ваши ручки и желаю успеха.

Душевно преданный

К. Алексеев

1911-14-III. Москва.

393*. А. А. Стаховичу

1911. Март 27. Понедельник

27–28 марта 1911

Москва

Дорогой друг Алексей Александрович.

Не писал тебе так долго, потому что сразу окунулся в рабочую жизнь. Был капустник (на днях вышлю рецензии, так как вовремя не собрали их, и теперь приходится доставать газеты). Потом начали «Гамлета» и лекции ¹. И, наконец, смерть милой Маргариты Георгиевны ². О ней-то я тебе и буду писать сегодня, так как все остальное отходит на второй план.

Извиняюсь и перед Евгенией Алексеевной. За мной хорошее, длинное письмо. Я должен хорошо поблагодарить ее за то, что она была ко мне и к Кире так мила и сердечна. Я должен объяснить ей, как мне досадно, что мы не виделись при моем проезде мимо Рима.

Сейчас не могу найти подходящего настроения для бодрого письма, так как смерть Савицкой — покрыла все.

Я был у нее за неделю до смерти, отвез ей подарок и цветов. Она была ясная, милая, веселая и даже здоровая на вид. Она кокетничала со мной с той неловкостью, которая так подходит к се чистой, не знающей грязи душе. Она была мне очень рада, и я был доволен тем, что слухи, ходившие по театру о ее болезни, не оправдались. Доктора говорили, что обойдется и без операции. Рассосется. Потом стали говорить о том, что операция будет, но легкая. Потом я встречал Бурджалова, и он мне говорил: «Ничего, все хорошо». Потом я случайно видел, как Бурджалов зарыдал невзначай, но все говорили: ничего, обойдется. В пятницу звонил мне по телефону Румянцев. «Сегодня ночью сделали операцию Савицкой, так как благодаря непрохождению пищи боялись воспаления кишок или брюшины. Найден рак — в сильнейшей степени, покрывший все кишки. Пришлось отрезать около желудка кишки и вывести пищу через живот. Боли прекратились, но положение безнадежное». К Савицкой не пускали.

В субботу я был на фабрике, и репетировали «Дядю Ваню» без меня, так как вводили Муратову вместо Раевской, которая заболела бронхитом. Во время репетиции Румянцев пришел и объявил, что Маргарита Георгиевна скончалась. Прекратили репетицию, поехали в больницу, но оказалось, что фельдшерица по неопытности ошиблась. Савицкая была жива, приняла всех, была очень бодра, с силой жала всем руку, жестикулировала и говорила звонким голосом. Наши уехали, и Маргарита Георгиевна вскоре впала в беспамятство и не приходила в себя. Ночью, часа в 3–4, она скончалась — тихо. Ее смерть соединила и сблизила всех товарищей. Панихиды многолюдны. Как всегда, только теперь мы поняли, какой пример и элемент чистоты и благородства являла собой покойная.