Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Отвечая ему, Хуан мог выражать чувства всех свидетелей обвинения: “Ну, не самого мистера Мэнсона, а его длинных рук, знаете ли”.

К этому времени я уже видел общую схему. Чем разрушительнее показания, тем скорее Мэнсон попытается нарушить порядок в суде, стараясь, чтобы на первые страницы газет попали его фокусы, а не сами показания. То, что рассказывал Хуан Флинн, в достаточной мере обеспокоило Чарли. Пока Хуан находился в суде, Олдеру несколько раз приходилось удалять Мэнсона и девушек из зала после их выходок. 2 октября это случилось снова — Мэнсон обернулся к публике и сказал: “Посмотрите на себя. Что ждет вас? Все вы прямым ходом спешите к собственной гибели”. Затем улыбнулся странной, едва заметной улыбкой и добавил: "Это ваш Судный день, а не мой".

Девушки снова последовали примеру Мэнсона, и Олдер удалил из зала всех четверых.

Канарек был вне себя. Я только что показал судье те страницы в стенограмме, где Канарек обвинял Флинна во лжи. Олдер постановил: “У меня нет сомнений. Вы достаточно ясно, хоть и не прямо, выразили обвинение в недавней фабрикации показаний". Патрульному офицеру Дэйву Стьюберу будет разрешено воспроизвести в суде тот отрывок из записи его бесед, где упоминается изобличающее признание Мэнсона [182].

Прояснив обстоятельства беседы, Стьюбер включил магнитофон и пустил запись с того момента, когда начались показания. В подобных вещественных доказательствах есть нечто такое, что весьма сильно воздействует на присяжных. И вновь, практически в тех же выражениях, что уже звучали в зале суда, голос Хуана произнес: “Потом он поглядел на меня этак забавно… ухватил за волосы вот так, и приставил нож к моему горлу… А потом говорит: “Разве ты не знаешь, что именно я совершаю все эти убийства?"

Понедельник, 5 октября 1970 года. Пристав Билл Мюррей потом скажет мне, что его с самого начала не покидало предчувствие чего-то серьезного: что-то должно было произойти. Когда день за днем общаешься с заключенными, сказал Билл, вырабатывается нечто вроде шестого чувства; отводя Мэнсона в комнату ожидания перед возобновлением процесса, Мюррей отметил, что тот особенно напряжен и взвинчен.

Хотя подсудимые не давали обещаний вести себя должным образом, Олдер дал им еще один шанс, разрешив всем четверым вернуться в зал суда.

Показания были скучными, однообразными. На данном этапе еще никто не догадывался об истинной их ценности, хоть я и подозревал, что Чарли мог разгадать мои планы. С помощью ряда свидетелей я выкладывал фундамент для ниспровержения возможного алиби Мэнсона.

Следователь ОШЛА Пол Уайтли только что закончил давать показания, и адвокаты защиты отказались подвергнуть его перекрестному допросу, когда Мэнсон спросил: “Могу ли я задать ему пару вопросов, Ваша честь?”

Судья: “Нет, не можете”.

Мэнсон: “Вы собираетесь использовать этот зал для того, чтобы убить меня?”

Олдер сказал Мюррею, что тот может сойти со свидетельского места. Мэнсон второй раз задал свой вопрос, добавив: “Я собираюсь бороться за собственную шкуру, так или иначе. Лучше бы вы разрешили мне делать это устно”.

Судья: “Если вы не прекратите, мне придется удалить вас из зала”.

Мэнсон: “Нет, это я вас удалю, если не прекратите. У меня имеются собственные средства".

Лишь когда Мэнсон сделал это знаменательное признание, я догадался, что на сей раз он не играет на публику; нет, Чарли говорил абсолютно серьезно.

Судья: “Вызовите следующего свидетеля”.

Буглиози: “Сержант Гутиэрес”.

Мэнсон: “По-вашему, я тут шуточки шучу?”

Это произошло быстрее, чем можно описать. С зажатым в правом кулаке карандашом Мэнсон внезапно перепрыгнул через стол для совещаний защиты и бросился к судье Олдеру. После прыжка он оказался всего в нескольких футах от судейского стола, но упал на одно колено. Когда Мэнсон попытался встать, пристав Билл Мюррей тоже прыгнул и повис на спине подсудимого. Двое других приставов присоединились к нему, и после короткой борьбы руки Мэнсона оказались скованы. Пока его волокли к выходу, Мэнсон орал на Олдера: “Во имя христианского правосудия, кто-нибудь должен отрубить тебе башку!”

В придачу к прочей неразберихе, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен вскочили с мест и принялись нараспев читать что-то на латыни. Олдер, гораздо менее потрясенный, чем я мог бы ожидать, дал им не один, но несколько шансов прекратить, прежде чем постановил удалить из зала суда и их тоже.

По рассказам приставов, Мэнсон продолжал сопротивляться, даже оказавшись в закрытом помещении, и только четверым офицерам удалось надеть наконец на него наручники.

Фитцджеральд попросил дать сторонам разрешение приблизиться к судейскому столу. Специально для протокола судья Олдер в точности описал произошедшее и свое мнение об инциденте. Фитцджеральд поинтересовался, может ли он спросить о психологическом состоянии судьи.

Судья: “Мне показалось, он собирался наброситься на меня”.

Фитцджеральд: “Я опасался этого, и несмотря…”

Судья: “Сделай он еще один шаг, и мне пришлось бы что-нибудь предпринять для собственной защиты”.

Фитцджеральд заявил, что возможная предвзятость судьи вынуждает его подать прошение о признании суда несправедливым. Хьюз, Шинь и Канарек поддержали коллегу. Олдер ответил: “У меня достаточно крепкие нервы, мистер Фитцджеральд… Подсудимые не получат выгоды от собственных нарушений… Отклонено”.

После окончания заседания Мюррей из чистого любопытства измерил дистанцию прыжка Мэнсона: десять футов.

Результат замера не слишком потряс Мюррея. У Мэнсона были чрезвычайно крепкие мускулы ног и рук. В камере он постоянно занимался гимнастикой. На вопрос, зачем ему это нужно, он однажды ответил: "Я готовлюсь к лишениям, которые ждут меня в пустыне".

Мюррей попытался повторить собственный прыжок. Бесполезно: без того внезапного адреналинового залпа пристав не сумел даже вспрыгнуть на стол для совещаний.

Судья Олдер призвал присяжных “забыть все, что вы могли видеть и слышать этим утром”, но я знал, что до конца своих дней никто из этих людей не забудет увиденного.

Маски сброшены. Перед ними предстало истинное лицо Чарльза Мэнсона.

Из заслуживающего доверия источника мне стало известно, что после случившегося судья Олдер начал носить при себе, под мантией, револьвер 38-го калибра — и в зале суда, и в кулуарах.

Судный день. Эхом отозвались эти слова Мэнсона на углу перед зданием Дворца юстиции: девушки снова и снова повторяли их заговорщицким шепотком. “Дождитесь Судного дня. Тогда Helter Skelter действительно настанет”.

Судный день. Что это значило? План вызволения Мэнсона из тюрьмы? Кровавая оргия возмездия?

Еще более важен был другой вопрос: когда? Тот день, когда присяжные вынесут вердикт “виновен” или “невиновен”? Или, в первом случае, день, когда те же присяжные решат, “жизнь” или “смерть”? Или, возможно, день приведения приговора в исполнение? Или, быть может, просто завтрашний день?

Судный день. Эти слова нам приходилось слышать все чаще и чаще. Безо всяких объяснений. Мы еще не подозревали, что первый этап Судного дня уже начался, и началом его стало хищение с военно-морской базы в Кемп-Пендлтоне ящика ручных гранат.

6—31 октября 1970 года

Несколькими неделями ранее, вернувшись после заседания в кабинет, я наткнулся на телефонограмму от адвоката Роберта Стейнберга, представлявшего теперь интересы Виржинии Грэхем.

Прислушавшись к совету прежнего своего адвоката, Виржиния умолчала кое о чем, но Стейнберг убедил ее поделиться со мной этими сведениями. “А именно, — гласила телефонограмма, — Сьюзен Аткинс открыла мисс Грэхем четкие планы относительно других, уже спланированных убийств, включая убийства Фрэнка Синатры и Элизабет Тейлор”.