Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Потапенко еще весной взял на себя хлопоты с «Чайкой». Они оказались не очень обременительными, но своевременными. Цензор М. И. Литвинов просмотрел пьесу уже в мае. Его остановили всего лишь две-три реплики Треплева о сожительстве Аркадиной с Тригориным. Он готов бы исправить их по своему усмотрению. Но из уважения к автору, известному литератору, предложил это сделать ему самому. 15 июля он написал об этом Чехову, и канцелярия Главного управления по делам печати в этот же день отправила в Москву экземпляр пьесы с пометами цензора.

11 августа Чехов сообщил Потапенко, что выслал ему пьесу и рассказал, какие фразы он вычеркнул, что можно зачеркнуть, а что заменить другими словами. Перемены были незначительными. Зато волнение, угадывавшееся в этом письме, — сильное: «Если изменения, которые я сделал на листках, будут признаны, то приклей их крепко на оных местах <…>. Если же изменения сии будут отвергнуты, то наплюй на пьесу: больше нянчиться с ней я не желаю и тебе не советую. <…> На 5-й же и на 37-й только зачеркивай. Впрочем, поступай, как знаешь. Прости, что я так нагло утомляю тебя».

Да, Потапенко уезжал за границу, менялся его адрес, письма Чехова и Потапенко и они сами могли разминуться на день. Но за всеми этими привходящими обстоятельствами ощущались одновременно нетерпение Чехова и его опасения. Он будто и торопил, и сдерживал события. Отсюда, наверно, грубоватый тон: «наплюй», «нагло», «нянчиться». А за ним, может быть, скрытая смятенность? Или нечто фатальное, сходное с его отношением к своей главной болезни — что будет, то и будет. Никакой попытки избежать возможного краха. Будто какая-то сила не позволяла остановиться.

В двадцатых числах августа Потапенко приехал в Москву. Он опять разминулся с Чеховым. Тот накануне уехал на юг. Именно в тот день, 20 августа, «Чайка» была пропущена цензурным комитетом. Игнатий Николаевич рассказал в письме, что помимо исправлений, сделанных Чеховым, он, уточнив пожелания Литвинова, внес незначительные перемены в некоторые реплики и обещал представить два экземпляра в комитет в самом конце августа, чтобы ее рассмотрели в начале сентября. Свое письмо Потапенко послал в Феодосию на дачу Суворина, куда, как ему сказали, поехал Чехов. Но кто-то слышал, будто он отправился на Кавказ.

Кажется, Чехов сам не знал все лето, куда он тронется, едва закончит стройки и повесть. Он собирался туда и сюда, а в промежутке — побывать в Ясной Поляне. Но перенес поездку к Толстому на сентябрь. Однако через Меньшикова, заехавшего в Мелихово по пути к Толстым, передал, что охотно бы приехал и даже помог бы М. Л. Толстой принимать больных, но пугает изобилие гостей.

Меньшиков все передал и с восторженной иронией рассказал в письме: «Софья Андреевна, со свойственною ей тонкостью, заявила, что такое уж их несчастье, что целые толпы разной сволочи осаждают их дом, а люди милые и дорогие им стесняются приехать», «но скажите ему, что мы всем сердцем рады и примем его… <…>. Татьяна „очень Вас любит“, но чувствует какую-то грусть за Вас, думает, что у Вас оч[ень] большой талант, но безжизненное материалистическое] миросозерцание» и пр. <…> «Скажите, он очень избалован? Женщинами?» — «Да, — говорю, — к сожалению, избалован». — «Ну, вот, мы говорили об этом с Машей и советовались, как нам держать себя с ним. Эти дамы — противно даже — смотрят ему в глаза: — „Ах, Чехов вздохнул, Чехов чихнул!“ — „Мы с Машей решили его не баловать“, — прибавила Таня с прелестною откровенностью. Вы и представить не можете, как это мило было сказано. Я посмеялся и заявил, что непременно напишу Вам обо всем этом».

Меньшиков передал и мнение Толстого о Чехове: «Лев отозвался о Вас так, что Вы большой и симпатичный талант, но связанный (как я подсказал ему) скептическиммиросозерцанием, и он боится даже надеяться, что Вы высвободитесь из этих пут (как, — прибавил он, — можно было ждать от Лермонтова, например). Чувствуется, что Лев очень любит Вас и следит за Вами, но не без родительской тревоги».

Но, может быть, эта «тревога» Толстого и «грусть» его дочери, которые Чехов почувствовал во время предыдущих встреч, удерживали его от поездки в Ясную Поляну. Он тоже, наверно, думал, как «держать» себя с именитым и знаменитым семейством, и явно не «баловал» своими визитами. Сохранял уважительную дистанцию.

Итак, не к Толстым, не к Суворину в Феодосию и не на Кавказ поехал Чехов из Москвы 20 августа, а в Таганрог. Он объяснил это желанием посмотреть «свою библиотеку», то есть узнать судьбу книг, посылаемых им в родной город. С недавних пор городскую общественную библиотеку в Таганроге опекал Павел Федорович Иорданов, санитарный врач, член городской управы, известный в городе попечитель и благотворитель. Из тех, кто не ограничивался посильным денежным пожертвованием на благое дело, но участвовал в нем лично, отдавал свое время и силы.

Состояние библиотеки Иорданов нашел плачевным, о чем еще весной написал Чехову и прислал список книг, полученных от него. Учет велся библиотекарем небрежно, часть книг безвозвратно пропала. Иорданов надеялся поправить дело и поделился с Чеховым своими «мечтаниями»: «вывести библиотеку из того захиревшего состояния, в котором она находилась до сих пор»; устроить для нее особое здание вместо постыдной «хижины», где ютилась библиотека, и в этом помещении найти место «и народной читальне, и залу для народных чтений». На это Чехов ответил в июле 1896 года: «Ваша мысль об устройстве особого здания для библиотеки чрезвычайно симпатична, и я могу заранее пообещать Вам свое участие в ее осуществлении по мере сил, но самое горячее». И пообещал заехать в Таганрог дня на два, по пути на Кавказ.

Чехов задержался в Таганроге всего на два дня. Неизвестно, видел ли он ту «хижину», в которой ютилась библиотека, но, судя по дальнейшей переписке, поверил в Иорданова. Однако вряд ли намеревался сразу же теперь обращаться к доброму другу Шехтелю с просьбой о проекте нового здания. Разговор с Сувориным в феврале 1896 года о новом здании для Суворинского театра остался только разговором. Чехову было неловко перед Францем Осиповичем. Еще неудобнее Чехов, наверно, чувствовал себя после истории с «Народным дворцом».

В апреле 1896 года Чехов рассказал Шехтелю: «Как-то в моем присутствии небольшой дамский кружок, с известной бар. Штевен во главе, завел разговор о постройке в Москве Народного дворца. Я узнал, что затевается нечто en grand, с народным театром, с читальней, с библиотекой и с помещением для воскресных классов, и что ассигнуется на это несколько сот тысяч, жертвуемых московскими благотворительницами. Дамы рассуждали горячо, но желания их и намерения имели характер чего-то бесформенного, апокалипсического, ни одна не могла сказать определенно, какое представление имеется о будущем Народном дворце <…> я сказал, что недостаточно одних намерений и денег, нужно еще определенно знать, чего хочешь <…>» Чехов посоветовал обратиться к специалисту, к Шехтелю, и сам написал другу. Тот ответил тут же: «Ваше письмо не дало мне спать целую ночь, лежа в постели, я скомпоновал уже в общих чертах проект <…> я очень занят, но теперь, раз уже в моей голове начинает созревать чуть ли не до деталей этот проект, — я его сделаю, может быть, даже и в том случае, если не обратятся ко мне».

Дамы торопили Чехова, торопили Шехтеля. Тот набросал проект начерно… И вдруг всё затихло… В это время еще непонятно — пока? навсегда? Поэтому обращаться сейчас к Шехтелю с просьбой о таганрогской библиотеке, вероятно, было бы неловко. К тому же Чехов недоверчиво относился к грандиозным, но неопределенным замыслам, поэтому их договоренность с Иордановым была очень конкретна и реальна. Решили, что Чехов покупает для библиотеки книги на свои деньги и на средства, выделяемые городской управой. Собирает их у издателей. Отдает книги из своей домашней библиотеки, в том числе с дарственными надписями. Все это он переправляет в Таганрог.

Природное свойство — видеть задуманное реальное дело в целостности, в возможностях, в оптимальном решении — соединялось в Чехове с существованием в мире своих вымышленных героев. Но эти начала не мешали друг другу. В воображаемом мире тоже все виделось автору в художественном единстве, психологическом и сюжетном осуществлении за рамками повествования.