Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Подписал письмо, составленное А. А. Крестинским, — с требованием отменить постановление об Ахматовой — Зощенко, о снятии имени Жданова с Ленинградского университета и Дворца пионеров. Крестинский — поэт и детский писатель, член КПСС. Он не хочет, чтобы письмо подписывали Гранин и Дудин, обращается к 15-ти или 20-ти ленинградским писателям. Пока подписал только я. Сегодня он должен звонить Д. С. Лихачеву.

Успеет ли послать!

Давно ли (в этом же письме) я писал Вам о «другой погоде». Да, другая, но надолго ли?

М. С. Г. [819], не приехал в Прагу, и вот уже настораживаешься и даже волнуешься. Жду Вашего письма, Лидочка!

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо за справку, которую Вы мне дали о переезде издательства на Михайловскую (кажется, номер 2, но этого не проверяйте, это для меня несущественно). Я подозревала такие названия: Михайловская или Караванная. Вот какая я стала плохая ленинградка! А когда Леня сказал мне: «ул. Бродского» я вытаращила глаза… Да, я помню тоже всех нас на Невском, 28, или у С. Я., на углу Литейного и Пантелеймоновской, а не там. Однако году в 34 или 35 или 36 — мы оказались там, и читать интересную Стенгазету я ходила именно туда [821]: прямой коридор, а потом такой же прямой — направо, и вот там, за углом, она висела. (Когда я пришла прочесть, меня, по приказу Криволапова, вывел пожарный; успела я прочесть не все… Затем, благодаря чуду, почти все статьи из этого номера, оказались у меня в копиях…) Самоуверенность Александры Иосифовны меня уже не удивляет. Она отсутствовала с 4 сентября 37 года по 14 января 39-го. Таким образом, сама она никакого № газеты видеть и не могла. Видела она лишь мои копии, а между тем: 1) у меня, повторяю, не все статьи № 1 и, во-вторых, выходил и № 2 (по слухам), который Вы видеть могли, а она — никак, и я тоже, после скандала с пожарным, читать не пошла. Жаль, если Вы не упомнили имени автора этой увлекательной статейки.

Когда-то, когда определилось, что волею судьбы мы с Т. Г. после войны остались в Москве, а Шура в Ленинграде, Т. Г. говорила: «Шура одна, без С. Я., без вас и без меня, без нашей общей работы, — одичает».

Так и случилось. «Одичать» — озлобиться, обособиться, утратить масштабы, потерять живое и человечное воображение. В последние и в предпоследние годы я слишком часто ощущала ее прямую злость, обдуманную, неправую и, наконец (после того, как она приняла участие в низкой клевете), написала ей: «Голоса моего не услышишь больше, почерка моего не увидишь».

Больно — а иначе нельзя.

_____________________

Хочется еще раз сказать Вам, какое сильное впечатление произвели на меня мемуары Ваши об С. Я. [822] — мне прочла их вслух Финочка месяц назад, — и я все так ясно увидела, все и всех тогдашних людей, и отчетливее всех С. Я., и его работу с нами. Я ведь сейчас тоже пишу (т. е. писала до болезни) о том же — и — многое совпадает — напр., пепельница у него на столе (наша работа с ним над «Солнечным Веществом» Бронштейна), да и многое, многое… Но, конечно, мне не хватает пантелеевской мускулатуры таланта! [823] Ваши воспоминания — шедевр художественной точности, живопись, графика, чего хотите. Да и в некоторых отношениях, «домашнего» знали Вы С. Я. иначе, чем я. Страшные 2 эпизода помню я об С. М. [824] (Конечно, писать о них не стану.) И не согласна с Вашей характеристикой Розалии Ивановны. Она предана была С. Я-чу без меры, и он изводил ее, случалось, капризами — но она совсем не понимала его, а преданность без понимания — бесплодна и не ведет к добру.

…Каждый эпизод и вся Ваша вещь в целом — прекрасное художественное произведение, достоверное и фактически и художественно… Виден действительно не только сложный, но сложнейший характер. Сочетание инфантильности со зрелостью, практичности с беспомощностью, расчетливости с безрассудностью, тщеславия с жертвенностью…

Да, вот так.

PS. О «Реквиеме» скажу, что с С. А. Лурье я не знакома, не знаю, кто это, а также впервые узнаю из Вашего письма, что текст «Реквиема» со мною сверен… Кто, как, когда?

Если увижусь с З. Б. Томашевской — выскажусь о ее поступке с полной точностью [825].

Дорогой Алексей Иванович. Начну со срочного дела: с С. Д. Дрейдена.

1 апреля, у нас, в Переделкине С. Д. прочел отрывок из своих воспоминаний о К. И. Он знаком с К. И. — и был влюблен в К. И. — со своих 12 лет. Он тенишевец. Я была очень дружна — в школе и после школы, с братом С. Д. — Гришей. Вплоть до Гришиной смерти (лет 10 назад). Наш Коля дружил — в юности — с С. Д., а наш Боба — с Шуриком [826]. Поэтому К. И. надписал одну свою книжку их матери, Софье Ильиничне, так: «Мамаше дрейденят от папаши чуковят»…

Сима Дрейден бегал за К. И. как влюбленный за барышней. В детстве, в юности, всегда. В старости нарочно брал путевку в Дом Творчества в Переделкине, чтоб каждый день видеть К. И. Тот называл его «Симочка», а наша домработница — «Семячкин».

Теперь этому Семячкину — 82 года. Он на 90 % слеп и на 50 % глух. Кроме того, он одинок. Кроме того, теряет память. Кроме того — не жалуется. Видимся мы с ним — т. е. я с ним — редко, но между нами сохранилось школьное «ты».

По профессии он — театро-кино-специалист. Автор многих статей, рецензий, книг об актерах, режиссерах, кино и театральных постановках, а также капитального труда «Ленин в театральных креслах». Провел 5 лет в лагере (во времена «борьбы с космополитизмом»), Вернувшись, сказал мне: — Знаешь, я, кажется, экзамен выдержал — ну, на троечку, и заплакал один раз: когда вдруг, лежа на нарах, услыхал по радио голос К. И. … «Мойдодыр»… Надо мною там товарищи смеялись: взрослый мужик из-за «Мойдодыра» ревет… А я из-за голоса…

Итак, 1 апреля… С. Д. по моей просьбе прочел отрывок из своих воспоминаний о К. И. Т. е. не он читал — он читать не может, слеп — а за него, по его выбору, Клара Израилевна. Это была переписка К. И. со Шварцем (которого С. Д. чрезвычайно ценил и ценит). Переписка попала ему в руки вполне законно (он вообще человек порядочный). Кончалась «цепочка» письмом К. И. к Екатерине Ивановне, в котором К. И. пишет о «Драконе» как о пьесе не столько талантливой, сколь гениальной.

Через день С. Д. позвонил мне и сказал, что многие наши гости очень заинтересовались перепиской, спрашивали его: почему он не упомянул о «Белом волке»? И что я ему советую теперь делать? Он согласен: прятаться от этого вопроса не следует, вопрос — обоснован.

— Знаешь, — сказала я, — мне говорил мой друг, Алексей Иванович Пантелеев, что Евгений Львович сам об этой главе своих «ме» сожалел, признавая неправоту свою. Ты обратись к Алексею Ивановичу, он тебе и ответит по правде.

С. Д. обратился… Мне кажется, Вам надо ему ответить. Никакой библиографии не требуется. Напишите коротко и ясно, то, что было Вами заявлено с писательской трибуны. Вот, мол, Шварц читал мне то-то, согласился со мною в том-то; я об этом публично впоследствии заявлял и подтверждаю снова… Вот и все… Если можете — напишите скорее, потому что «Семячкин» очень ждет… Если я поставила Вас в неудобное положение — извините меня, я, значит, не все учла.

_____________________

Снова я хочу о Ваших «ме». Когда я их слушала — делала свои пометки на обложке какого-то своего блокнотика — и притом — вслепую. Блокнотик затерялся, а теперь я снова нашла его. Это так, попутные соображения, беглые и никчемные… Но сообщаю их Вам, просто делюсь ими, безо всякой цели… Меня всегда поражало, что Ахматова не любит Чехова. Постепенно я узнала и поняла, что не любило его целое литературное поколение. Цветаева (в письме к Пастернаку). Мандельштам (противник его пьес). Пастернак полюбил в конце жизни (прибегал к К. И. по соседству и брал том за томом). И вот теперь, читая Ваши воспоминания об С. Я., вспомнила сама, что Маршак тоже не любил Чехова (выше всех русских прозаиков он ставил, кажется, Гоголя). Один раз С. Я-чу для какого-то доклада понадобилось несколько строк из «чьего-нибудь классического пейзажа». Я сказала: поищу у Чехова. «Ну, Лида, Чехов вообще вздор». Когда я пришла и принесла ему чеховскую цитату (о снеге в Москве вечером, а из какой вещи — не помню), он был удивлен и рад… Современных поэтов, которыми тогда увлекались мы (и, смею сказать, увлечены и теперь), т. е. Ахматову, Мандельштама, Пастернака — не жаловал. Пушкин, Лермонтов (слабее), Хлебников, Блейк, Шекспир — это был его постоянный набор. Но С. Я. все-таки менялся с годами. Пастернака он полюбил поздновато (так же как и Тамара Григорьевна) — примерно со стихотворения «В больнице». Но, конечно, масштаб понимал всегда. Когда я приехала однажды навестить С. Я. в Барвиху — в 60 году — он, дрожащей рукою, протянул мне объявление о смерти члена Литфонда — «мерзавцы!» — и заплакал. Ахматову тоже недолюбливал (в наши редакционные времена), а потом, позднее, восхищался «Летним Садом», в особенности строчками: «И лебедь, как прежде, плывет сквозь века, / Любуясь красой своего двойника»… Вы пишете о его образованности. Это так. Думаю, основы тут две: 1) годы учения в Англии, весьма интенсивного учения, хотя и не обычного 2) Т. Г. много читала ему вслух, пересказывала, читала в отрывках. С. Я. восторженно говорил о ней (мне): «Т. Г. скорее ведь читательница, чем писательница».