Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

После совсем непродолжительного времени жандармы увели меня в офис «шефа Sürete», оборудованный для него в каком-то бараке. Там собрались и жандармы из станционной охраны, человек восемь, ожидая с любопытством, что произойдет. Так или иначе, «шеф», которого где-то удалось разыскать, предложил мне стул, начав во всех подробностях излагать своей все больше и больше мрачнеющей публике, как издевались над ним злые немцы, и что ему все пришлось пережить. Когда он, наконец, сделал паузу и, ожидая одобрения, оглянулся вокруг, я спросил его сухо, по-французски, так чтобы жандармы тоже могли понять, не поверит ли он в то, что я могу рассказать ему точно такую же историю из моего плена? Он немедленно ответил мне, в этот раз на безупречном немецком языке: «Разумеется, я верю вам!» Подтвердив, что я могу уехать на следующее утро с первым же поездом, он исчез.

Тут произошло нечто неожиданное. Старший жандарм — косая сажень в плечах — подошел мелким, уставным шагом ко мне, вытянулся по-военному и спросил по всей форме, может ли он и его товарищи пригласить «Capitaine» («капитана») к ужину. Вежливо поблагодарив, я указал на то, что со мной товарищ, которого я не хочу оставить одного. Разумеется, товарищ также приглашен, был его любезный ответ. На дрезине, управлявшейся одним из жандармов, по специально проложенному для нее пути, нас отвезли в соседнюю деревню, где жандармы находились на постое и где они содержали свое казино. Тут нас угостили всеми мыслимыми и немыслимыми лакомствами, так, во всяком случае, нам показалось, к которым, по доброму французскому обычаю, принадлежало, конечно, также и вино.

Вернувшись на дрезине к вокзалу после долгого ужина, мы обнаружили в подсобном помещении две застланные свежим бельем раскладушки, на которые мы, привыкшие в течение многих лет спать на грязных соломенных тюфяках, долго не решались лечь. Так хорошо, как в ту ночь, мы, пожалуй, не спали целую вечность. Виной тому, без сомнения, отчасти было вино, от которого мы отвыкли, однако и чувство, что следующим утром все, наконец, для нас завершится. Не последнюю роль сыграло и неожиданное товарищество, спонтанно выказанное нам этими простыми жандармами.

На следующее утро, после плотного завтрака, на который мы были снова приглашены жандармами в их казино — сверх того, они еще снабдили нас обильным провиантом на дорогу, — я распрощался с товарищем, уезжавшим в другом направлении, опять во Францию. Когда я садился в поезд, который теперь на самом деле увозил меня на «свободу», жандармы построились в ряд для прощания, каждому я пожал руку, и под их крики «Bonne chance, mon Capitaine!» («Удачи, капитан!») поезд тронулся. Я махал жандармам до тех пор, пока мог их видеть. Слово в нужный момент, для которого надо всегда иметь мужество, вызвало прекрасный ответ. Воспоминание о жандармах из Келя, несмотря долгие годы, прошедшие с тех пор, сохранилось, в то время как многие «недружелюбности», пережитые в плену, постепенно все больше и больше стираются из памяти!

И еще один замечательный человеческий опыт я приобрел в связи с инцидентом в Аркуре. Мой адвокат, известный гамбургский юрист доктор Гримм, предложил мне взять от как можно большего числа участников пирушки 1 мая письменные показания под присягой относительно того, что произошло этим вечером. Я согласился при условии, что решение о том, будут ли и когда будут эти заявления предъявлены на возможном суде, будет предоставлено мне. В судебной практике союзнических трибуналов военных преступников нередки были случаи, когда свидетели защиты попросту арестовывались и им так же предъявлялось обвинение. Я не хотел подвергать такому риску своих людей. Конечно, мои люди знали об этой союзнической практике и о риске, на который они шли, фиксируя свои заявления на бумаге. Тем не менее, все, кого удалось разыскать, предложили себя в свидетели защиты. Отличный пример истинного товарищества после того, как поражение разорвало все формальные узы, и никто никому ничем больше не был обязан. И наконец, нужно вспомнить в этой связи старую учительницу матери по английскому языку, добрую «Петти», о которой я уже упоминал. Из Шеффилда она послала в парижский суд письмо с язвительными вопросами!

Свобода

Пробыв более пяти лет на войне и трех в плену, я достаточно пообтерся, чтобы, оказавшись в Германии, несмотря на обязательство оставаться во французской зоне оккупации, отправиться первым делом к семье в британскую зону. Пограничный контроль между британской и французской зонами я переждал в туалете скорого поезда. Дядя и тетя Шнивинд, уже взявшие к себе мать и младших братьев и сестер, встретили меня прекрасно. Первый шаг к свободе они мне невероятно облегчили. То же самое справедливо и в отношении семьи двоюродного брата матери, Фрица-Руди Шульца в Гау-Бишофсхайме, он же «Бишем», где я должен был находиться в распоряжении правосудия. Он и его семья тотчас приняли меня самым любезным образом. Недели в его виноградниках, где я в великолепную погоду, пропалывая небольшой мотыгой сорняки, пытался разработать застывшие конечности, относятся к первым счастливым послевоенным воспоминаниям. Приятное пребывание в «Бишеме» завершилось довольно скоро, когда «Sürete» в Майнце сообщило мне о формальном прекращении дела. После всех тягот, оставшихся позади, я принял вывод постановления суда о прекращении дела — «Capitaine фон Риббентроп» действовал абсолютно корректно — за иронию судьбы.

Дядя и тетя Шнивинд и семья Шульц самоотверженно и по-семейному поддержали меня, когда я теперь, как и миллионы моих товарищей сходной судьбы в послевоенное время, сделал первые шаги в новый, другой мир. Самоочевидной эта семейная верность не была. В этом мне вскоре пришлось убедиться. Наиболее удручающее проявление коллективной ответственности мне пришлось пережить благодаря собственной семье, как раз после освобождения из плена. С этим связан и исключительно позитивный человеческий опыт. Я описываю здесь этот случай из признательности человеку, самым щедрым образом предоставившему себя в наше — матери, дяди и тети Шнивинд и мое — распоряжение, давно уже, к сожалению, умершему доктору Францу Розенфельду.

Розенфельд сопровождал в качестве адвоката в Мангейме исключительно успешный бизнес моего деда Хенкеля. Он составил также завещание деда, умершего в 1929 году. Согласно этому завещанию, я имел право в один прекрасный день войти в фирму «Хенкель». В 1938 году Розенфельд эмигрировал в Базель, где стал уважаемым нотариусом. (Много лет он был юридическим советником «посольства Германии».) В результате смерти моего дяди Штефана Карла, павшего в кампании на Западе, состав акционеров фирмы «Хенкель & К°» пришлось пересмотреть. Мать, как и ее сестра Шнивинд, отныне стали акционерами фирмы «Хенкель» в Висбадене, детища их отца. В ходе реорганизации мать получила право в соответствующее время номинировать одного из своих троих сыновей в качестве управляющего компаньона. Мать номинировала меня. Против выступил двоюродный брат матери и единственный лично ответственный компаньон фирмы Отто Хенкель совместно с законными представителями другого двоюродного брата и двоюродной сестры Хенкель. Кузены были еще несовершеннолетними и поэтому не участвовали в сопротивлении их опекунов. Утверждалось, что имя настолько разрушительно для бизнеса, что его носитель никоим образом не может стать управляющим компаньоном. Что даже якобы независимые личности — при всем своем уме — не могут избежать воздействия духа времени, забавным образом продемонстрировал известный банкир Герман Йозеф Абс. Являясь другом моего деда, он издавна был тесно связан с семьей. Через это он сделался многолетним главой консультативного совета семьи и фирмы. Он также признал в письменном виде принцип «коллективной ответственности», засвидетельствовав, что я, в качестве носителя имени Риббентроп, для фирмы неприемлем. Принцип «коллективной ответственности» выдвигался в этом случае открыто и был юридически представлен товариществом адвокатов, к которому принадлежал и известный участник Сопротивления Фабиан фон Шлабрендорф. Поверишь ли глазам своим, читая об этом сегодня? Разве не собиралось так называемое «Сопротивление» восстановить как раз правовое государство? В своей книге «Офицеры против Гитлера» он разделял тезис о том, что для свержения Гитлера требовалось причинить тяжелое поражение германскому вермахту [487].