Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Девятнадцатого июля 1932 года из пансиона в Арти Ходасевич пишет Берберовой: «Последние вспышки болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь нет у меня ничего» [690].В следующем письме, от 23 июля, он так объяснял свои слова: «„Крест“ на Пушкине значит очень простое: в нынешних условиях писать его у меня нет времени. Нечего тешить себя иллюзиями. Но, с другой стороны, условия могут измениться» [691].

Владислав Фелицианович все еще надеялся, что условия изменятся. Но было другое препятствие, непреодолимое: отсутствие доступа в отечественные архивы и недостаток книг. А пожалуй, еще и третье: нехватка внутренних сил, которые еще были во время работы над «Державиным». Несколько раз до конца жизни Ходасевич пытался снова взяться за биографию Пушкина — и всякий раз отступал. В 1933 году он все же завершил и напечатал в «Возрождении» (четырьмя «подвалами») третью главу. Она оказалась последней.

Кроме «Пушкина» был еще один большой замысел — автобиографическая книга «Младенчество», которую Ходасевич начал в 1933 году. Осенью (12, 15, 19 октября) отрывки из нее появились в «Возрождении». Дальше произошло следующее: «„Левая“ часть эмигрантской общественности была возмущена: кому интересны его воспоминания детства? Что он, Лев Толстой, что ли? Давление было столь сильным, что ему пришлось бросить начатую книгу» [692]. Логика этого возмущения не совсем ясна, но совсем уж непонятна чувствительность к нему Ходасевича. Судя по всему, у него еще хватало дыхания на великолепное начало («Младенчество» — прекрасная проза, мы обильно цитируем ее во второй главе нашей книги), а на цельную книгу — уже нет. Впрочем, в 1930-е рождается множество небольших мемуарных текстов: Ходасевичу нужно было чем-то заполнять «подвалы» «Возрождения» (заодно он оказывал неоценимую помощь своему будущему биографу). Часто повод к мемуарам давало известие о смерти знакомого. Такие известия приходили все чаще.

В письме Ходасевича Берберовой от 23 июля 1932 года есть важные слова: «Отныне (согласен — поздненько) я буду жить для себя и руководствоваться своими нуждами» [693]. Но что это значило теперь — жить для себя? Не было уже ни стихов, ни больших замыслов в прозе. В остатке — полунищий и болезненный немолодой холостяк, заслуженный литературный поденщик, газетный критик и публицист.

Нина по-прежнему занимала его мысли. Ходасевич стремился так же выстроить отношения с ней, как прежде с Анной Ивановной — превратить былую любовь в дружбу, в которой он занимал бы положение «старшего», мудрого наставника и советчика. На сей раз это отчасти получилось, потому что любящим и брошенным был он, а Берберова, находясь в «сильной» позиции, старалась щадить его чувства, может быть, отчасти ему подыгрывала. Но без недоразумений не обходилось. Очень характерно письмо Ходасевича Нине, относящееся к весне 1933 года:

«Ася [694]сказала правду о моем недовольстве „консьержным“ способом сообщения между нами. Но если она сказала, что я „стараюсь узнать“ что-нибудь о тебе от кого бы то ни было, — тут она либо просто выдумала, либо (это вернее) — меня не поняла. Что я знаю о тебе, я знаю от тебя, и только от тебя. Неужели ты думаешь, что я могу о тебе сплетничать с Феклами? Поверь, я для этого слишком хотя бы самолюбив — ведь это очень унизило бы меня. Это во-первых. А во-вторых — ни одна из них этого и не посмеет — мой характер слишком известен, и на сей раз эта известность служит мне хорошую службу. <…>

Этого мало. О каких сплетнях может идти речь? Допустим, завтра в газетах будет напечатано, что ты делаешь то-то и то-то. Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? Я недоволен <не> твоим поведением. Я говорил Асе, что меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, вне всяких любовей!), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил, а сейчас, очутившись одна, ты просто до экстаза какого-то, то взлетая, то ныряя, купаешься в людской гуще. Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать — дай Бог, чтобы я ошибся. <…>

Милый мой, ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя. Как было, так и будет: ты слишком хорошо знаешь, как я поступал с людьми, которые дурно относились к тебе или пытались загнать клин между нами» [695].

Тем не менее уже начиная с весны 1932 года в «камер-фурьерском журнале» все чаще упоминается другое женское имя. Сестры Марголины, родственницы Марка Алданова и Леонида Каннегисера, появились рядом с Ходасевичем и Берберовой в их последнюю совместную зиму. Одна из них, сорокалетняя незамужняя Ольга, сблизилась с ними особенно тесно.

Ольга Борисовна Марголина родилась в 1890 году в Петербурге. Дочь преуспевшего ювелира, она получила воспитание, характерное для богатой ассимилированной еврейской семьи, живущей в столице, — включая поездки в Швейцарию и уроки тенниса. Сейчас, в эмиграции, она жила так же, как многие другие: нуждалась, зарабатывала на жизнь вязанием шапочек. Берберова описывает ее так: «У нее были большие серо-голубые глаза и чудесные ровные белые зубы, которые делали ее улыбку необычайно привлекательной. <…> Небольшого роста, ходила тихо и говорила тихо. <…> Я вспоминаю, что когда я бывала с ней, у меня было такое чувство, будто я слон, который вдвинулся в посудную лавку и сейчас все раздавит кругом, а заодно и самое хозяйку лавки» [696].

Еще в отрочестве Ольга случайно забрела в православную церковь во время службы и там «пережила какое-то особенное чувство смирения и подъема и несколько незабвенных минут, которые навсегда изменили ее» [697]. С годами она «постепенно пришла к убеждению, что ей надо креститься. Она говорила, что в еврейской религии женщине как-то нечего делать, ей нет там места. Еврейская вера — мужская вера» [698]. Но формальный переход Марголиной в православие состоялся лишь осенью 1939 года, после смерти Ходасевича.

Первые письма Ходасевича Ольге относятся к июню — июлю 1932-го. В это время у Ходасевича обострился фурункулез, он нуждался в уходе и переселился на несколько дней к Сумскому — тому самому, что когда-то был издателем «Беседы». Из Арти он уже писал обеим — Нине и Ольге, с равной регулярностью. К Марголиной он обращается «милый друг». 21 августа, в письме из Парижа — уже уменьшительное имя и нежно-шутливый тон: «Целую Ваши лапки — все четыре. <…> Наль Вас целует особливо, с большой нежностью. Он все время о Вас спрашивает, даже надоело» [699]. Марголины отдыхали в Сент-Илере и туда же зазвали Ходасевича (он выехал из Парижа 25 августа).

В апреле 1933 года Ходасевич пришел к Нине, чтобы в последний раз спросить ее: не вернется ли она. После отрицательного ответа он сообщил Берберовой, что женится. Нина была счастлива: и потому, что женой Владислава Фелициановича будет ее подруга, и потому, что только теперь она могла почувствовать себя вполне свободной («романы», впрочем, были и прежде). Вскоре она связала свою жизнь с художником и искусствоведом Николаем Макеевым.

Восьмого апреля 1933 года Ольга Марголина переехала в Бийянкур, а через два дня брак был официально оформлен. Почему Ходасевич, который так никогда и не расписался с Берберовой, считая это никчемной формальностью, теперь так торопился с этим шагом? Думается, ответ очевиден: он хотел разом обрубить все канаты, не оставляя себе обратного хода.