Воспоминания о Тарасе Шевченко

но умерла она не в 1830 году, а значительно позже — около 1848 года. Шевченко виделся с ней во время

приезда на Украину в 1843 и в 1845 годах. После возвращения поэта из ссылки он в живых ее уже не

застал.

...беседа деда, живого свидетеля Коліївщини... — Колиивщина — восстание гайдамаков на

Правобережной Украине 1768 года, воспетое Шевченко в поэме «Гайдамаки». Дед поэта Иван Андреевич

Шевченко (1761 — 1849) любил рассказывать о Колиивщине. Об этих рассказах Шевченко с трогательной

благодарностью вспоминает в эпилоге поэмы «Гайдамаки». Умер И. А. Шевченко не на 115-м, как

утверждается далее, а на 88 году.

26

Г. В. Бондаренко

НЕСКОЛЬКО НОВЫХ ШТРИХОВ К БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

Известно, что Тарас Григорьевич учился грамоте у местного дьячка. После изучения

«азбуковника» Тарас Григорьевич перешел к чтению псалтыри. Пришедши домой после

уроков, Шевченко подолгу просиживал над псалмами, любуясь их поэзией, декламируя их

вслух.

Отношения покойного поэта к родителям... отличались искреннею нежностью.

Особенно поэт любил свою мать, которая чрезвычайно его жалела...

Десятилетний поэт любил слушать рассказы стариков о прошлом своей родины...

Любил также будущий поэт слушать песни. Часто прятался он в садах, чтобы слушать

песни... Будущий поэт любил расспрашивать мальчиков, работавших у попов на барщине, о

том, кто из них что работал, сколько заплатили за работу, как с кем обращались...

Пострадавших будущий поэт приглашал к себе в ближайший праздник для детской игры и

был с ними особенно любезен.

Г. В. Бондаренко

НЕСКОЛЬКО НОВЫХ ШТРИХОВ К БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА

(С. 27)

Впервые напечатано в «Одесском вестнике» (1892. — 2 сент.). Печатается по первой публикации.

Бондаренко Игнат Васильевич — школьный товарищ Шевченко. Позже был церковным ктитором в с.

Кирилловке. Шевченко гостил у него 26 сентября 1845 года.

В. Г. Шевченко

ВОСПОМИНАНИЯ О ТАРАСЕ ГРИГОРЬЕВИЧЕ ШЕВЧЕНКО

В 1828 году мне было семь лет, и мой отец отвел меня в школу в Кирилловке (в

Звенигородском уезде близ Киева). Школа располагалась в большой хате возле церкви на

площади: хата была ободранная, не мазанная, стекла в окнах разбиты. От соседних хат она

отличалась лишь величиной и еще тем, что стояла в стороне, на отшибе и без двора, а на

кирилловский кабак не походила только тем, что содержалась в большем беспорядке и была

еще более запущена. Заправляли в школе, устанавливали порядки и учили в ней

кирилловские дьяки: Петро Богорский и Андрей Знивелич. У каждого из них были свои

ученики: я попал к Петру потому, что, как говорил мой отец, Петро учил лучше. Так вот, у

Петра я застал только четырех учеников, а у Андрея их было 18. Через всю школу стоял

длинный стол, за которым и учились все ученики и Богорского и Знивелича; а кому не

хватало места за столом, тот садился прямо на пол. /28/ Учителя не очень-то интересовались

нашей учебой: бывало, по два, а то и по три дня не заходили в школу. Промолчу о том, где

они проводили эти дни, только что когда они возвращались в школу, мы дрожали от страха,

27

как осиновые листья; тряслись, поджидая своих наставников, и не знали, в каком

настроении прибудут они в школу. Мы только твердо держались того мнения, что нельзя

высматривать учителей, считали, что если будем выглядывать, то учитель вернется

сердитый и тогда горе-горькое ученикам!..

Каждый ученик должен был пойти в соседний сад Грицка Пьяного, нарезать там

(конечно же, украдкой, чтобы хозяин не заметил) вишневых розог, принести их в школу и

ждать, пока учитель выпорет его этими розгами. Бивали нас часто и крепко! Небитым

оставался только тот ученик, до коего не доходила очередь, потому что учитель уставал от

битья и ложился спать. А если учитель возвращался в школу в хорошем настроении, то

выстраивал нас всех в ряд и спрашивал: «А что, хлопцы! Боитесь вы меня?» Мы все в один

голос по его приказу должны были кричать: «Нет, не боимся!» — «И я вас не боюсь», —

веселился учитель, распускал нас по домам, а сам ложился спать.

Многое можно было бы еще рассказать об этой незабываемой для меня кирилловской

школе, да вряд ли это будет интересно кому-нибудь, кроме меня и моих товарищей, из

которых едва ли найдется три человека, научившихся в школе читать. Все они

возвраща-/29/лись из школы к сохе и бороне такими же грамотными, какими и приходили в

школу. Однако разговор пойдет не о школе: я о ней вспомнил лишь потому, что там я

впервые услышал о Тарасе Шевченко.

Как-то раз учитель был очень зол и перепорол бóльшую часть учеников. Положили

старшего из учеников (давно уже ныне покойного) Василя Крицкого. Встав из-под розог и

поправляя штаны, Крицкий сказал: «Эх, нет на тебя Тараса!» Услышав эти слова, учитель

еще больше разошелся; снова положил Крицкого и снова принялся стегать его.

Случай этот произвел на меня, еще новичка, большое впечатление; мое детское сердце

захотело узнать, что это за Тарас такой, что о нем нельзя даже вспомнить в школе. Идя

вместе с Крицким из школы по улице, я спросил его про Тараса. Крицкий рассказал мне, что

в школе недавно учился Тарас Грушевский (это было уличное прозвище Шевченко);

однажды учитель вернулся в школу очень пьяный Тарас связал его и высек розгами, а сам

бросил школу и теперь где-то в господском дворе. Крицкий добавил, что Тарас любил

рисовать, и рисунки его есть у школьного товарища Тараса — Тараса Гончаренко. Вскоре я

зашел к Гончаренко и увидел прилепленные на стенках хаты рисунки Тараса Грушевского:

это были лошади и солдаты, нарисованные на грубой, серой бумаге.

После этого я, пожалуй, до 1837 года ничего не слышал о Тарасе Григорьевиче, пока его

брат Никита, придя однажды ко мне, не попросил написать для него письмо к Тарасу. Тогда

я и узнал, что Тарас живет в Петербурге и учится живописи. Когда я писал письмо для

Никиты, не знаю, как и почему, захотелось мне приписать поклон и от себя Тарасу. Через

некоторое время Никита опять пришел, теперь уже, чтобы я прочитал ответное письмо,

которое он получил от Тараса. Тарас передавал поклон и мне. Это было наше первое

заочное знакомство.

Все свои письма к Никите Тарас писал по-украински; и я подумал, что он пишет по-

украински потому, что считает, будто мы такие глупые, что не понимаем по-великорусски.

Меня это обидело, однако я никому об этом ни слова не сказал, а Никита даже рассердился и

попросил, чтобы я написал об этом Тарасу. Не помню точно, что же именно я написал...

Мало-помалу Тарас начал, хоть и редко, писать мне и просить, чтобы я передал его братьям

то одно, то другое. Очень жаль, что я не сохранил первых писем Тараса. Одно только

хорошо помню: узнал Тарас, что художник Федор Бойко, женатый на его сестре, начал пить

безмерно и обижать с пьяных глаз свою жену - сестру Тараса. И написал через меня Никите

такое письмо: «Скажи этому поганому маляру, что если он не перестанет бить мою сестру,

то, ей-богу, пойдет в солдаты» Помню, еще как-то Тарас, обращаясь ко мне в письме,

добавил: «Скажи брату Никите, что ежели будет писать мне, то пусть пишет по-нашему,

иначе и читать не стану, а то мне уже и так эта «московщина» опротивела». Только тогда я

28

понял, как хочется Тарасу хоть изредка обменяться родным словом; с того времени я всегда

писал ему по-нашему.

Не помню точно, когда именно мы познакомились с Тарасом лично: кажется, он дважды

приезжал в Кирилловку, но меня, как назло, оба раза не было дома, ездил в Одессу; хорошо

помню, что, /30/ когда впервые были изданы «Гайдамаки», он прислал мне книгу, надписав: