Воспоминания о Тарасе Шевченко

помощью которых можно бы было впоследствии приступить к составлению возможно

полной и вполне достоверной биографии славного нашего поэта.

ДЕТСТВО ШЕВЧЕНКА (1814 — 1828)

...Як побачу

Малого хлопчика в селі,

Мов одірвалось од гіллі,

Одно-однісіньке пд тином

Сидить собі в старій ряднині.

Мені здається, що се я,

Що це ж та молодість моя...

Т. Шевченко

Дед Шевченка (со стороны отца) по ремеслу был швец; отсюда произошла и фамилия

его. Родители его были крепостные крестьяне помещика Энгельгардта; отец родом из с.

Кереливки, а мать — из с. Моринцов (оба села Звенигородского уезда).

Женившись, отец Тараса Григорьевича, по распоряжению помещика, переселился на

короткое время (года на полтора) из Кереливки в Моринцы. Во время этого переселения и

родился наш поэт, в 1814 г., 25 февраля. Таким образом, родиною Шевченка было с.

20

Моринцы. а не Кереливка, как думали до сих пор *. Но подрос и стал помнить себя он уже в

Кереливке, почему и все детские воспоминания его связаны с этим селом.

* Тарас Григорьевич всегда считал своею родиною с. Кереливку, что можно видеть и из «Письма» его к

редактору «Народного чтения», но все родные Тараса Григорьевича положительно утверждают, что он

родился в с. Моринцах.

Первые годы детства Тараса Григорьевича прошли незаметно. В семье его сохранилось

предание, что Шевченко в раннем своем детстве любил очень есть землю: бывало, не

досмотрят за ним — /21/ животик у Тараса и вздует, точно в болезни какой; расспросят, и

окажется, что он земли объелся.

О раннем своем детстве поэт вспоминает в одном из великорусских рассказов

(«Княгиня»), писанных им в ссылке. Приводим это место здесь.

«...Передо мною наша бедная, старая, белая хата, с потемневшею соломенною крышею

и черным дымарем; а около хаты, на прычилку, яблоня с краснобокими яблоками, а вокруг

яблони цветник, любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной

няньки. А у ворот стоит старая развесистая верба, с засохшею верхушкою; а за вербою стоит

клуня, окруженная стогами жита и разного всякого хлеба; а за клунею, по косогору, пойдет

уже сад, а за садом — левада; а за левадою — долина, а в долине тихий, едва журчащий

ручеек, уставленный вербами и калиною и окутанный широколиственными, темно-

зелеными лопухами. А в этом ручейке, под нависшими лопухами, купается кубический,

белокурый мальчуган; выкупавшись, перебегает он долину и леваду, вбегает в тенистый сад

и падает под первою грушею или яблонею, и засыпает настоящим невозмутимым сном.

Проснувшись, он смотрит на противоположную гору, смотрит, смотрит и спрашивает у себя:

«А что же там за горою? Там должны быть железные столбы, что поддерживают небо. А

что, если бы пойти да посмотреть, как это они его подпирают? Пойду да посмотрю! ведь это

недалеко». Встал и, не задумавшись, пошел он через долину и леваду прямо на гору. И вот

выходит он за село; прошел царину, прошел с полверсты поле; на поле стоит высокая,

черная могила. Он вскарабкался на могилу, чтоб с /22/ нее посмотреть, далеко ли еще до тех

железных столбов. Стоит мальчуган и смотрит во все стороны: и по одну сторону — село, и

по другую сторону — село, и там из темных садов выглядывает трехглавая церковь, белым

железом крытая; там тоже выглядывает церковь из темных садов и тоже белым железом

крытая. Задумался мальчуган: «Нет, — думает он, — сегодня поздно, не дойду я до тех

железных столбов; а завтра, вместе с Катрею, — она до череды коров погонит, а я пойду к

железным столбам; а сегодня одурю Микиту: скажу, что я видел железные столбы, те, что

подпирают небо». И, скатившись кубарем с могилы, он встал на ноги и пошел, не

оглядываясь, в чужое село; к его счастию, встретились ему чумаки и, остановивши,

спросили: «А куди мандруеш, парубче?» — «Додому!» — «А де ж твоя дома, небораче?» —

«В Керелівці!» — «Так чого ж ти йдеш у Моринці!» — «Я не в Моринці, а в Керелівку йду».

— «А коли в Керелівку, так сідай на мою мажу, товарищу, ми тебе довеземо додому».

Посадили его на скрыньку, что бывает в передке чумацкого воза, и дали ему батог в руки, и

он погоняет себе волы, как ни в чем не бывало. Подъезжая к селу, он увидал свою хату на

противоположной горе и закричал весело: «Онде, онде, наша хата!» — «А коли ти вже

бачиш свою хату, — сказал хозяин воза, — то і йди собі з богом». И, снявши мальчугана с

воза, спустил его на землю и, обращаясь к товарищам, сказал: «Нехай іде собі з богом!» —

«Нехай іде собі з богом!» — проговорили чумаки, и мальчуган побежал себе с богом в село.

Йа дворе уже смеркало, когда я (потому что этот кубический, белокурый мальчуган был не

кто иной, как смиренный автор сего, хотя и не сентиментального, но тем не менее

печального рассказа) подошел к нашему перелазу; смотрю через перелаз на двор, а там,

21

около хаты, на темном, зеленом, бархатном спорыше, все наши сидят себе в кружке и

вечеряют; только моя старшая сестра и нянька Катерина не вечеряет, а стоит себе около

дверей, подперши голову рукою, и как будто посматривает на перелаз. Когда я высунул

голову из-за перелаза, то она вскрикнула: «Прийшов, прийшов!» Подбежала ко мне,

схватила меня на руки, понесла через двор и посадила в кружок вечерять, сказавши: «Сщай

вечерять, приблудо!» Повечерявши, сестра повела меня спать и, уложивши в постель,

перекрестила, поцеловала и, улыбаясь, назвала меня опять приблудою. Я долго не мог

заснуть; происшествия прошлого дня мне не давали спать. Я думал все о железных столбах

и о том, говорить ли мне о них Катерине и Миките или не говорить? Микита был раз с

отцом в Одессе и там, конечно, видел эти столбы: как же я ему буду говорить о них, когда я

их вовсе не видал? Катерину можно б одурить... нет, я и ей не скажу ничего; и, подумавши

еще недолго о железных столбах, я заснул...»

Воспоминание это относится, вероятно, к 5 — 6-летнему возрасту Шевченка. Странно

только, что он не говорит здесь ничего о своей матери, которая в ту пору была еще жива.

До смерти матери Шевченко, живя под ее крылышком, не знал горя. Но со смертью ее

(1823 г.) для него начался ряд тех житейских невзгод, которые преследовали поэта до самой

могилы.

По смерти жены у Шевченка-отца осталось пятеро детей: Никита, Катерина, Тарас,

Ирина и Осип. Последнему было года полтора. В крестьянском быту вдовцу с таким

семейством жить трудно; необходима женщина, которая бы и по хозяйству поралась и за /23/

детьми присмотрела. Поэтому очень естественно, что скоро по смерти матери в семью

Шевченков вошла мачеха. По народным понятиям, образ мачехи постоянно соединяется с

чем-то недобрым, эгоистическим; не добро внесла мачеха и в хату Шевченков...

У мачехи были дети от первого брака, и от них-то маленькие Шевченки терпели

особенно много горя; больше всех доставалось неуступчивому Тарасу, постоянно с ними

ссорившемуся. «Кто видел хоть издали мачеху, — говорит сам Тарас Григорьевич в том же

рассказе «Княгиня», — и так называемых сведенных детей, тот, значит, видел ад в самом

отвратительном его торжестве. Не проходило часа без слез и драки между ними, детьми, и

не проходило часа без ссоры и брани между отцом и мачехой. Мачеха особенно ненавидела

меня, вероятно, за то, что я часто тузил ее тщедушного Степанка...» Ссоры эти со стороны

Тараса вскоре превратились в ненависть, и вот по какому случаю: один из сведенных

братьев украл у своего постояльца-солдата три злотых; тот огляделся и стал их искать.

Мачеха изъявила подозрение на пасынка — Тараса; этот божился в своей невинности, но