Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

Ягоду мне пришлось встретить еще один раз через 7 лет

на одном из секретных заседаний Реввоенсовета, куда я был приглашен для обсуждения вопросов по обороне Союза перед поездкой заграницу одной комиссии, куда я был назначен в качестве члена. Ягода был тогда членом коллегии ГПУ и в его наружности произошла большая перемена; он очень возмужал, пополнел и на его самодовольном лице ясно отражалось сознание собственного достоинства от занимаемого высокого положения. Он внимательно прослушал всю дискуссию, но не проронил ни одного слова во все время заседания.

Таким образом мне пришлось начать работу в Техническом Совете в Москве, но мне было разрешено ездить в Петроград, так как я был связан с Академией Наук и Артиллерийской Академией. В виду того, что проезд по железным дорогам представлял в то время громадные затруднения, я получил несколько предписаний за подписью Склянского на бланке Военного Совета, что я имею право бесплатно без всякой очереди ездить по всем железным дорогам в спальных вагонах, не беря билета. С таким предписанием я ездил несколько месяцев из Петрограда в Москву и обратно, и такое незаконное распоряжение исполнялось железнодорожниками, так как страна находилась в состоянии революции и никто не знал, кому какая власть принадлежала.

На первое время для организации Технического Совета, конечно, понадобилась усиленная работа, а, главное, надо было установить штаты Главных Управлений и порядок их докладов в Военном Совете. Как я сказал ранее, моими начальниками являлись Кедров и Склянский, которым я должен был ежедневно докладывать все текущие дела. Кедров принадлежал к числу чекистов и отличался большой жестокостью и суровостью. Достаточно было взглянуть на его черные глаза, горящие зловещим блеском, чтобы сразу определить необузданный и жестокий характер этого человека. Брюнет, высокого роста, неряшливо одетый, в высоких сапогах, постоянно с револьвером наружу, он своим взглядом наводил страх на всех подчиненных, — тем более, что он, — как тогда говорили, — сам лично расстреливал контр-революционеров. Впоследствии

это и оправдалось, — когда он был назначен в Архангельск, в качестве председателя Губ. Ч. К., для наведения порядка в этом городе после ухода англичан; он лично перестрелял там не мало народа. Лично ко мне он относился с должным уважением. На мое счастье его личным секретарем являлся мой ученик по Институту Гражданских Инженеров (его фамилию я забыл), тоже большевик, который имел ко мне большую симпатию. Он мне сказал, что ^!Кедров спрашивал его мнение обо мне, и он ему ответил, что мне можно вполне доверять, так как вся молодежь Института относилась с большим доверием и уважением к профессору, который во всех случаях справедливо и душевно относился ко всем нуждам студентов.

За короткую мою деятельность в Техническом Управлении мне пришлось все-таки иметь больше сношений с Е. М. Склян-ским. Это был человек другого типа, чем Кедров. Он был мягок в обращении с людьми, — но в нем также чувствовалась достаточная доля высокомерия по отношению к нашему беспартийному брату. Совершенно другое его поведение можно было наблюдать, когда он находился в присутствии такого большевистского вождя, как JI. Д. Троцкого. Я мог наблюдать их взаимоотношения, когда один раз для решения организационного вопроса, Троцкий приехал в Военный Совет, в кабинет Склянского, куда был вызван я и управляющий делами Совета, Н. А. Бабиков. Мы заранее знали мнение Склянского по поводу обсуждаемого вопроса, которое шло в разрез с мнением Троцкого, но никаких возражений из уст нашего начальника мы не услыхали, и только мы вставляли в дискуссию свои замечания.

Это первый раз, как я увидел Троцкого.Ему было всего 38 лет, и его характерные черты лица запечатлелись у меня на всю жизнь. Несмотря на южный мягкий акцент, в нем чувствовалась настойчивая натура, переубедить которую едва ли представлялась возможность. Нельзя сказать, чтобы черты его лица были привлекательными, но они стушевывались, когда он начинал говорить и убеждать противника. Мне придется не раз говорить о нем, но мое первое впечатление было скорее неблагоприятным. Такое неприязненное впечатление обусловливалось его беззастенчивым отношением к нам, офицерам, — в особенности к генералам, — царской армии; в большевистской печати он не раз высказывал в очень обидной форме свое недоверие и даже презрение. Его выпад против офицерства был настолько резок, что мой товарищ Н. А. Бабиков и другие, поступившие на работу в Военный Совет, подали Склянскому рапорты с просьбой отчислить их от занимаемых ими должностей. Инцидент был улажен благодаря Склянскому. В дальнейшем, при организации Красной Армии, Троцкий, несмотря на свои выпады против офицерства, однако, окружил себя старым генералитетом, помогшим ему провести все это дело в короткое время.

Вскоре после моего первого знакомства с Троцким в кабинете Склянского, я был приглашен на заседание по организационным вопросам управления армией в вагон поезда Троцкого на Александровском вокзале в Москве. Этот поезд Троцкого состоял из бывших царских вагонов. В одном салон-вагоне было назначено под председательством Троцкого заседание, на которое были приглашены следующие лица, — большей частью, генералы царской армии: я, мой товарищ, ген. Николай Александрович Данилов, ген. Н. А. Бабиков, начальник административного отдела Главного Артиллерийского Управления и начальники Инженерного и Интендантского Управлений. Уже перед самым заседанием нам стало известно, что ген. Данилов, не имевший в то время никакого назначения, был специально вызван из Петрограда для того, чтобы выслушать его мнение и предложить ему занять большой ответственный пост в Военном Совете. Во время заседания главное внимание было сосредоточено на речах Н. А., а мне пришлось только один раз высказать свое мнение относительно значения Технического Совета при Военном Совете, так как мой опыт по управлению химической промышленностью во время войны всецело подтверждал подобную организацию. Весь ход этого заседания оставил у меня определенное впечатление, что люди, которым правительством была поручена организация такого важного дела, как построение армии в социалистическом государстве, не имели никакого определенного плана; их положение еще более отягощалось тем, что им приходилось обращаться по этим вопросам к специалистам, которым они мало доверяли.

После заседания я спросил Н. А. Данилова, правда ли, что ему предлагали занять ответственный пост по организации и управлению армией; на это он мне ответил, что он еще не дал никакого ответа, но обещал подумать и сообщить свое решение. Месяца через два я его встретил в Петрограде, и мы по товарищески разговорились о последних событиях, происшедших в его жизни. Он мне сказал, что он был вызван Троцким снова в Москву для окончательного ответа на сделанное ему предложение работать в Военном Совете, при чем ему было заявлено, что «Ильич» настаивает на том, чтобы Данилов был привлечен к работе в Красной Армии. Н. А. по наивности спросил Троцкого: а кто этот «Ильич»? Получив раз’яснение, он понял нетактичность своего вопроса, но было, конечно, уже поздно; вероятно, за это незнание большевистской клички вождя революции, а также за его отказ поступить на работу в Военный Совет, он был задержан в Москве и затем арестован ВЧК; он просидел два или три дня в тюрьме на Лубянке в Москве. Он мне сказал, что его настроение было в то время таково, что он не был в состоянии взять какую-либо службу у большевиков, так как незадолго перед этим они рассстре-ляли двух его сыновей. Впоследствии Н. А. был профессором военной истории и стратегии в Военной Артиллерийской Академиях.

Вскоре после моего назначения начальником Технического Совета, я был вызван по телефону известным московским фабрикантом Н. А. Второвым, который просил меня принять его и поговорить о делах. Как уже было указано мною ранее, я очень ценил созидательную работу Н. А. и его деятельность во время войны для насаждения у нас отечественной химической промышленности. Я просил его заехать ко мне в Военный Совет, где мы могли спокойно обсуждать интересующие его вопросы в моем кабинете. Через несколько дней наше свидание состоялось, и из разговора с ним я сразу понял, какие вопросы его тревожат и какова цель его посещения. Это был апрель 1918 года, когда в воздухе уже носились определенные слухи, что большевики национализируют всю промышленность, что бывшие владельцы будут изгнаны, а заводы будут отданы в управление рабочим-коммунистам. На такого выдающегося организатора, каким являлся Н. А., такая перемена должна была произвести, конечно, удручающее впечатление, так как он предчувствовал, что будет выбит из коллеи своей многогранной кипучей жизни и будет обречен, в лучшем случае, на пассивную роль маленького работника. Мне представляется, что у таких организаторских натур, каким был Н. А., главная горечь при отнятии у них созданного ими большого дела обусловливается не потерей состояния, а сознанием того, что он стал ненужным, что вся его работа не только не оценена достодолжным образом, а, наоборот, признается вредной, экс-плоататорской, направленной только к своей личной выгоде, а не для государства. Будучи богатым человеком и еще не старым, он мог бы спокойно передать дело наследникам или другим людям и стать буржуем в полном смысле слова, наслаждаться жизнью в России или заграницей на проценты с нажитого капитала. Но была ли возможна подобная метаморфоза для такого человека, каким являлся Н. А. в нашей стране? Конечно, нет. Его натура не позволила бы ему отказаться от его деятельности, и если бы правительство брало бы почти все доходы с его предприятий, оставив ему только право вести дело, то я уверен, что он ни на минуту не задумался бы продолжать свое дело с таким же рвением, как это он делал ранее. У меня напрашивалось сравнение чувств и переживаний, которые должен испытывать делец-организатор той или другой отрасли промышленности, когда у него отнимают его деньги, не оставляют в его руках созданное им дело, — с тем состоянием, которое будет чувствовать человек науки, сделавший б ней интересные открытия, когда его лишат чинов, орденов и состояния, но предоставят возможность продолжать его научные исследования. Я не вижу здесь. никакой разницы в