Сент-Экзюпери

Нет, это вовсе не было «вложением капитала» в выгодное предприятие. Пьер Латекоэр, этот холодный, расчетливый делец, рисковал всем, что имел, и в первую очередь — собственной жизнью. Было бы слишком просто назвать этого любителя музыки, почитателя Стендаля, поклонника красивых женщин, ушедшего на войну простым рядовым, «пушечным королем», разбогатевшим на народном бедствии и продолжающим погоню за прибылями. Этот инженер, способный забыться над Платоном или Бергсоном, не был просто «мешком с золотом». В нем жила душа первооткрывателя, и он целиком вложил ее в новое и поэтому притягивавшее его дело.

Полет в Барселону и обратно прошел благополучно. Правда, скорее по счастливой случайности, так как следующие полеты, в которых приняли участие и сам Латекоэр и Массими, завершились авариями. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Но несколько машин было разбито. Это не обескуражило Латекоэра.

— За работу! — сказал он.

И началась мужественная работа нескольких человек, всецело поглощенных осуществлением казавшегося многим фантастическим замысла. Назначенный генеральным директором существовавших еще только на бумаге «Линий Латекоэра», Беппо де Массими повел за собой небольшую группу фронтовых товарищей.

Один из пилотов, Дельерье, во время войны сбил вражеский цеппелин. На аэродром Монтодран прибыли и бывший командир знаменитой эскадрильи «Аистов» Домбрей и капитан Боте, и Ванье, и Дьедоне Кост, и Дора, и Руаг, и многие-многие другие. Армия уступила Латекоэру пятнадцать «Бреге-XlV», которые вошли в строй в конце войны и проявили хорошие летные качества. Но доставить их воздушным путем из ангаров под Парижем в Тулузу оказалось настоящей авантюрой. Даже предусмотрительный Дора вынужден был из-за внезапно обнаружившейся неполадки посадить самолет на деревья.

Трудно сказать, что влекло летчиков в Монтодран: вера ли в замечательное будущее авиации, деловой престиж Латекоэра или просто представлявшаяся им возможность продолжать летать? Впрочем, вряд ли сам Латекоэр с его деловой жесткостью и требовательностью мог внушить им большое доверие. Для большинства знавших его лишь понаслышке он все же был тыловиком, нажившимся на войне. Правда, он был дерзновен и смел. Но все они были смелыми — и это не могло вызвать у них удивления. К тому же в смелость промышленника входила значительная доля непонимания риска, которому он сам иногда подвергался и подвергал своих летчиков. Терпением он тоже не отличался.

Так, однажды при пробных полетах по изучению трассы у самолета Латекоэра, который пилотировал Лемэтр, при вынужденной посадке вблизи Валенсии оказалось повреждено шасси.

— Завтра на рассвете вылетаем в Рабат! — выбираясь с помощью летчика из кабины, запальчиво воскликнул Латекоэр.

Лемэтр попытался ему объяснить, что не вылетают с поврежденным шасси.

— Плевать я хотел! Вы летчик, вы и справляйтесь, — тоном, не допускающим возражений, заявил Латекоэр.

Сопровождавший промышленника на другом самолете Массими подоспел в это. время и успел шепнуть Лемэтру:

— Незачем с ним спорить, до завтра есть время, одумается.

Однако ночью Латекоэр внезапно привстал на койке и разбудил Массими возгласом:

— А все же на рассвете я лечу!

— Свернешь себе шею, Пьер, — невозмутимо отвечал Массими.

— Это уж мое дело.

— Возможно. Рисковать своей жизнью ты вправе, но не жизнью пилота.

— Само собой, я не полечу без его согласия, — уже сбавляя тон, сказал Латекоэр.

— Да, но пойми же ты, ни один летчик не ответит тебе «нет», — с ударением на каждом слове произнес Массими.

Вот этому такту Массими, его пониманию того, что и когда можно требовать или даже просто спрашивать, предприятие обязано своими первоначальными успехами. Никогда необузданный и властный промышленник, при всех его других блестящих качествах, не нашел бы общего языка с летчиками, прошедшими через горнило войны. Между летным персоналом и Латекоэром необходим был буфер, и этим буфером мог быть только человек, которого как тот, так и другие одинаково уважали.

1 сентября 1919 года Дора впервые вылетел с почтой в Касабланку. Так было положено начало регулярным рейсам, производившимся вначале два раза в неделю. Случалось, перевозили и пассажиров. Но тут началась серия неудач: в воздухе выходили из строя моторы, дождь разрушал верхнюю кромку и концы деревянных винтов (их стали обивать медью), туман заводил пилотов в открытое море или закрывал береговые скалы, о которые с глухим треском разбивались машины.

А упрямый промышленник все продолжал повторять:

— Письма пишут каждый день — и перевозить их нужно ежедневно, в любую погоду. Это вам не война! — Он уже не довольствовался двумя рейсами в неделю.

Подчас пилоты не выдерживали нечеловеческого напряжения, на которое их обрекала служба на «Воздушных линиях Латекоэра».

— Это же чистое сумасшествие,-говорили они, уходя, — это организованное убийство!

Они были правы и не правы. В том-то и дело, что ничто не было еще «организовано», а носило характер гениальной импровизации. Пилот, приземлившийся из-за аварии — то ли из-за поломки шатуна, то ли из-за прекращения подачи горючего, — хватал мешки с почтой и спешил на ближайшую железнодорожную станцию. Что бы ни случилось, а почта должна быть доставлена в срок! Почту спасали с тонущих самолетов, умудрялись взлетать с узкой полоски пляжа. И все же медлительные пароходы, надежные и прочные, зачастую нагоняли в пути потерпевший аварию самолет и даже обгоняли его.

С установлением регулярных рейсов начал непомерно разрастаться мартиролог жертв тумана, бурь, несовершенной техники, а с началом полетов над Сахарой — и жертв винтовок кочевников. И тут в душе промышленника, не колебавшегося личным примером подстегивать мужество пилотов, зародилось сомнение в осуществимости своего замысла. Вот тогда-то единственным человеком, который не пал духом, и оказался Дидье Дора. «Ночной полет», который позже напишет Сент-Экзюпери, посвящен Дидье Дора — и эта только дань справедливости, отданная этому незаурядному человеку.

Дора окончил войну в звании капитана. Из разведывательной авиации он в последние месяцы перешел в бомбардировочную, где командовал эскадрильей, а затем в самом конце-в истребительную. Здесь он не успел себя проявить. Но в бомбардировочной авиации во время июльского наступления 1918 года, когда самолеты чуть ли не на бреющем полете в течение четырех дней неустанно бомбили немецкие линии под Реймсом, он оказался единственным из шестидесяти четырех летчиков вернувшимся на свою базу. Для характеристики Дора нужно добавить, что с переходом в истребительную авиацию он терял командование эскадрильей и тем не менее сам напросился на это, считая для себя необходимым пройти и через такое испытание.

В истребительной авиации ему не понравилось. Впоследствии он писал: «Очень скоро я понял, что умонастроение летчиков здесь совершенно иное. Разведывательная и бомбардировочная авиация вызывала необходимость в экипаже и, следовательно, способствовала созданию спаянного коллектива. Здесь же господствовал дух индивидуализма».

Это высказывание Дора бросает яркий свет на одну очень важную черту его характера, сыгравшую огромную роль в дальнейшей судьбе Линии. Он органично был поборником коллектива. Однако, думается, при условии, чтобы он им руководил.

Три месяца спустя после первого почтового рейса Дора уже назначают начальником промежуточного аэродрома в Малаге. Это отнюдь не освобождало его от обязанности летать, как и все другие пилоты, и не означало еще повышения по службе. Но это дало ему возможность проявить свой организаторский талант. Он очень быстро выделяется из группы прибывших с ним пионеров Линии и как у пилотов, так и у начальства завоевывает все больший авторитет. Он проявляет себя ярым врагом всякого рода дерзких импровизаций и не соглашается ничего делать на авось.

Последующее назначение Дора директором эксплуатации не удивило и нисколько не обидело никого из его товарищей, настолько оно казалось подсказанным самими обстоятельствами и всем предыдущим опытом. Моральный кризис, разразившийся на Линии, требовал для своего разрешения именно такого твердого человека, умелого организатора — единственного, продолжавшего непоколебимо верить и видевшего реальную возможность осуществить замысел Латекоэра. Дора был еще молод, но молодость его сформировала война. В свои двадцать восемь лет он обладал всеми качествами настоящего командира, руководителя, способною сплотить своих подчиненных в едином усилии. Он знал слабости людей, но знал и силу, таящуюся в каждом человеке, и умел заставить его подавить собственную слабость, инстинктивный страх, неуверенность в себе — умел внушить любовь и уважение к тяжелому, рискованному, но общему для всех делу.