Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Михаил Александрович на несколько мгновений смолк, словно перебирая в памяти тяжкие годы рождения, гибели и возрождения «Поднятой целины», любимых до боли в сердце героев романа, слегка побарабанил пальцами правой руки по столу, чуть прищурил большие серо-голубые глаза… Далее он так повел беседу, словно рассуждал сам с собой, сверяя каждое слово с внутренним движением души. Шолохов не критиковал, не спешил дать советы, указания: он именно рассуждал:

– Тот или иной эпизод я мог бы создать по-своему… Я мог бы сделать его не так… Я необъективен здесь…

Мне почему-то показалось в этот миг, что Шолохов внутренне не очень-то рад, что герои его романа станут ходить по сцене, говорить в зал то, что уже сказано в книгах… Хотя ведь десятки писателей не только в России, но и на Западе часто становятся звездами именно благодаря экранам кино и сценам театров… При этом критики взахлеб глаголят о второй жизни произведений: рассказов, повестей, новелл, романов… Внешнее состояние всего поведения писателя: спокойного, без высоких эмоций и улыбчивой радости, стало (по крайней мере, для меня!) логическим продолжением его откровенных размышлений:

– Я всегда уклонялся от перевода моих произведений на экраны и остаюсь при мнении, что прозаические произведения, как бы они ни были известны, не поддаются инсценировке или экранизации. Вспомните судьбу повести Фурманова. Фильм «Чапаев» задавил повесть. Происходит два процесса: либо фильм давит прозаическое произведение, либо вообще фильм выходит сам по себе… Я считаю, что книга «Тихий Дон» значительно лучше фильма. То же самое и с «Поднятой целиной». Другое дело – «Судьба человека»! Это – сценарий, это живая ткань для создания фильма, для экранизации… Нужны только хорошие артисты.

Тут Михаил Александрович сделал продолжительную паузу, словно почувствовал какую-то внутреннюю неловкость, что говорит о своих произведениях… Мне казалось, что Шолохов все же продолжит разговор о «Поднятой целине», но размышления писателя поднялись выше конкретной инсценировки в конкретном театре. Шолохов говорил о настоящем искусстве:

– Театр – это большое искусство! Но только тогда, когда театр идет от жизни, от правды: не мелкой натуральной, а настоящей правды от народного большого искусства… Хорошим спектакль в театре может быть тогда, когда он стремится показывать жизнь, понимать ее корни. За последние десять лет я замечаю, как у нас в театрах почему-то стало традицией уходить от жизни… Вот иногда смотришь спектакль в театре или по телевидению, слушаешь по радио, как говорят артисты или артистки, и видишь, как это все неправдоподобно! На сцене все должно быть так, как в жизни. Театр отошел от жизни. Нельзя, чтобы был разрыв между сценой и реальностью бытия нашего. Если не веришь кинофильму, спектаклю – значит, это произведение не достигло цели: нет контакта со зрителем. Зритель понимает, что в жизни все это не так! Это происходит от того, что мы не приобщаемся к жизни.

М.А. Шолохов размышлял о театре, об искусстве и о жизни. Не говорил об инсценировке «Поднятой целины»… Но у меня в блокноте той поры сохранилась такая фраза между записей его выступления: «Говорит о театре вообще, но ведь это – прямые советы, как поставить «Поднятую целину» на ростовской сцене!» В зале – тишина; ненавязчивые слова Шолохова, как добрые семена, падают в благодатную почву, волнуют души и сердца:

– Мы говорим о школе Станиславского и Немировича-Данченко. По словам же Панаевой, при крепостном праве не было школ, а пьесы ставились. Я не верю, что так бывает в жизни, когда вижу игру, слушаю… Как-то неестественно разговаривают на сцене театра или по радио. Это какой-то изысканный трафарет. Нельзя ли приблизиться к жизни, чтобы не было разрыва между рампой и зрителем. Я уже не говорю о том, что много серых, плохих пьес появилось. Драматическое произведение требует напряженной работы огромного коллектива и каждого актера в отдельности.

Я вспоминаю, когда Владимир Иванович Немирович-Данченко пришел ко мне: я жил в те дни в Москве. Как сейчас помню: подтянут, аккуратно подстриженная бородка… Прошелся по комнатке и говорит: «Напишите пьесу для художественного театра». Я сказал, что это не просто, что я не драматург. Он стал уговаривать: «Ну что вам стоит?»… Нет, не представляю драматурга, который мог бы за месяц написать пьесу!

Как Шолохов в любой ситуации умел чувствовать настрой собеседников! За долгие годы не раз приходилось наблюдать, как он ловко в нужный момент переводил беседу с одной темы на другую, вызывал новую волну интереса у тех, с кем общался. Он мог говорить с Гагариным о космосе и тут же одной фразой – «на зорьке едем на рыбалку» – спуститься с небес на землю. Как говорится, чего ждали в зале, то и услышали:

– Вернемся к нашему разговору. Надо не отрываться от жизни, улавливать и видеть ее изменения. Раньше, скажем, казак, взявшись за чапиги, шел за плугом, а плуг этот не спеша тянули быки. Не спеша по вспаханному полю прыгали и грачи, охотясь за червями. Потом пахать стали с помощью трактора. Трактор движется быстрее, чем волы, и грачи стали быстрее поспевать за плугом… Надо поспевать за жизнью, быть наблюдательным.

– Как поставить «Поднятую целину?! – задает сам себе вопрос Шолохов и продолжает: – Надо понять главное, ради чего мы это делаем. Здесь Юрий Андреевич прав: ставить так, чтобы не получилось мелодрамы: Лушка, Макар… Я понимаю Ростовский театр: нужно выйти с какой-то своей пьесой. Для этого многое нужно. Прежде всего, чтобы не было неправдоподобия. А как это будет на сцене? Воплотит ли артист черты Макара, видит ли он Макара, знает ли таких людей, как Макар? Я бы считал, если вы всерьез беретесь, то артистам нужно побывать в казачьих хуторах, не сидеть в Ростове: надо видеть жизнь низов.

Шолохов не отделывается общей фразой «видеть жизнь низов», а ярко и образно переходит к деталям познания этой самой жизни:

– Вот такая, к примеру, бытовая подробность: походка казака. Раньше… работали на волах и лошадях, так и ходили медленно…

Михаил Александрович для пущей убедительности под улыбки участников встречи показывает, как казаки ходили за плугом, рядом с лошадью.

– Появился трактор: стали ходить быстрей. Сейчас походка совершенно изменилась. Я не хочу все уподобить внешней форме, но как-то надо поспевать за жизнью. А у вас ничего не меняется: человек на сцене все с теми же модуляциями…

Шолохов резко поворачивается к режиссеру театра Бейбутову, словно лично ему советует:

– Вам надо посмотреть на казачек!

В зале сдержанный хохот: Бейбутов, по-моему, доволен таким неожиданным вниманием к его персоне, пытается поклониться в сторону Шолохова, а он уже снова о женщинах:

– Каждая женщина хороша по-своему! Есть врожденная грация. Посмотрите, как казачка поправляет прическу, как мечет взгляд… И тут же – Нагульнов всегда со своей осанкой. Нужно, чтобы зритель видел эту прелесть на сцене. Надо суметь это все показать! А весь аромат этот трудно передать в условиях Ростова. Нужно, чтобы на сцене были живые люди… А то – школа, школа… Школа – сама жизнь: если вы оторвались от жизни, то вам никто не поверит.

В ранней юности мне довелось прочитать рассказы Шолохова и роман «Тихий Дон». Поражался, что все написано нашенским языком, но с какой точностью подобраны слова, как выстроены фразы, предложения, какой поразительной силы разговорная речь! И на той встрече Шолохов не забыл о главном изобразительном инструменте и писателя и актера:

– Обратите внимание на язык, произношение, манеру говорить на Дону. В самом начале я злоупотреблял немножко говором… Но тут надо бережно сохранить мягкое южнороссийское произношение тысячелетий. Все это имеет существенное значение для общения со зрителем. Что еще хотелось бы посоветовать? Делайте добротно. Не стоит спешить (золотое правило, которому сам Шолохов следовал всю жизнь!), чтобы выйти к людям с недоноском. Материал для пьесы, для спектакля есть, а остальное – дело ваше. Донесете ли вы до зрителя аромат донской степи – это уже ваше дело, дело вашего таланта. Пьеса – это плод всего коллектива. Мне бы хотелось, чтобы у вас вышел хороший спектакль, с которым бы вы вышли на большую сцену. Действуйте без спешки, футбольной горячки. Искусство требует большого внимания…