Гумилёв сын Гумилёва

Из рассказа Льва Гумилева, записанного Гелианом Прохоровым: «Я стал обращаться к духу. Сначала по-русски. Чувствую, не понимает. Тогда по-татарски. Не понимает. По-тунгусски – я тогда говорил по-тунгусски. Не понимает. По-французски – то же самое. Тогда я догадался заговорить с ним по-персидски. Понял! Я попросил его уйти. Тут на палатку налетел вихрь, сильный порыв ветра. <…> Пламя в лампе метнулось, чуть не погасло. И ушел».

Ираноязычный демон Гумилева послушался и оставил геологов в покое. Позднее «туземцы» (скорее всего, эвенки) рас сказали геологам, что те по невежеству поставили палатку как раз на тропе, по которой «ходили» местные духи, загородив им проход. После этого палатку, конечно, пришлось переставить.

Любопытно, что именно в Норильске Гумилев написал рассказ «Таду-вакка», где некий респектабельный джентльмен из Канберры по ночам превращался в отвратительное чудовище и нападал на людей и домашних животных. Впрочем, этот рассказ появился за два года до истории с албастом.

В омском лагере албасты, видимо, не водились. Зато там встречались китайцы, которых Гумилев расспрашивал о драконах. Один китаец рассказал, как еще в тридцатые годы (XX века!) рядом с его родной деревней приземлился истомленный жарой дракон: «…он был очень большой, длинный и пах рыбой». Добрые китайские крестьяне оказали дракону первую помощь: поливали его водой. А затем «пошел сильный дождь, дракон ожил, оправился и улетел».

Савве Ямщикову Гумилев рассказывал еще одну историю. За ее достоверность не поручусь, но для Гумилева она очень характерна. Дело было, судя по всему, опятьтаки в 1943-м или 1944 м. Однажды он плыл на лодке по сибирской реке, увидел на берегу идола и решил его прихватить с собой, «чтобы в ближайший музей доставить. Тут река заволновалась, забурлила. Я понял, что лодка потонет, и быстро к берегу, к берегу. Идола поставил, и река сразу утихомирилась».

Север Сибири – вообще страна чудес. Например, в передовом колхозе имени Ленина, неподалеку от Туруханска, заместителем председателя колхоза был настоящий практикующий шаман, который, если верить Ариадне Эфрон, отбывавшей в тех краях ссылку, отвечал за «связь с массами». Может быть, там среди эвенков бродят и албасты, почему-то понимающие по-персидски.

Верить ли этим историям – пусть решит читатель. Лев Николаевич всегда любил фантазировать и сочинять. В экспедиции, у костра, или за письменным столом – неважно. Но вера Гумилева в демонов не уникальна. Вспомним, как уговаривал Гелиан Прохоров дух покойника-хазарина не противиться раскопкам, как заманивал существо из царства теней переселением в Эрмитаж.

ЛУЧШИЙ ДРУГ САТАНЫ

Судя по пространной редакции «Апокрифа», у гумилевского учения об антисистемах был еще один источник – ересь Мар киона (середина II века н. э.). Гумилев отнес учение Маркиона, которого богословы считают не гностиком, а христианским ересиархом, к «негативным», «жизнеотрицающим», по сути, сатанинским, что не помешало ему заимствовать некоторые идеи Маркиона (сочинения Маркиона не сохранились, о его взглядах мы можем судить только по христианской критике его учения).

Маркион прежде всего отрицал преемственность Ветхого и Нового Заветов. Он отредактировал Евангелие от Луки – убрал все ветхозаветные мотивы. Оставшиеся три Евангелия объявил иудейской фальшивкой.

Христианские богословы считали Маркиона опаснейшим еретиком, тем более что он создал собственную антицерковь, которая просуществовала несколько веков, конкурируя с христианской Церковью. Святой Поликарп Смирнский, встретив Мар киона в Риме, сказал: «Узнаю первенца сатаны».

Вслед за Маркионом автор пространной редакции «Апокрифа» называет Яхве «огненным демоном и лучшим другом Сатаны». Мусульманского Иблиса Гумилев отождествил не только с дьяволом, но и с Яхве: «Если это сопоставить с "казнями" ни в чем не повинных египтян, особенно новорожденных первенцев, с обманом девушек, у которых подруги взяли золотые украшения на праздник и убежали, не вернув их, с истреблением жителей Палестины, включая детей, то все это больше походит на облик Иблиса, нежели Аллаха».

В своих лекциях Гумилев отзывался о Боге Ветхого Завета и Его ангелах насмешливо, даже презрительно и очень зло: «…появился страшный бог, который закричал: "Ты должен принести мне в жертву – первенца!" А у этих древних семитов существовал такой обычай, что первого своего сына они убивали в жертву богу. А женето было жалко. Она быстренько взяла острый камень… сделала обрезание Моисею и "духу" или "богу", который там был… бросила окровавленный кусок мяса. И закричала: "Бери и уходи!" Ну, тот по глупости своей, по наивности – забрал и ушел».

Яхве – только огненный демон, но еще не сам Сатана. Природа «печального и алчущего» дьявола в том, что он не был сотворен Богом. Он – воплощенное Небытие, Ничто.

Но если сатана – это небытие, то что есть Бог? Бог – личность, создатель материального мира, последний же очень нравится жизнелюбивому Гумилеву: «Бог добр, а значит мир, сотворенный им, благ». Поэтому все нормальные религии, с точки зрения Гумилева, должны благословлять мир, а все нормальные люди – любить мир, природу, биосферу.

Гумилев любил цитировать бонский гимн, переведенный ти бетологом Брониславом Кузнецовым.

Мир прекрасен и разумно устроен, даже болезнь и смерть – не зло, а следствие естественного порядка вещей. Более того, автор «Апокрифа» верит в переселение душ: «…чередование смертей и рождений – не зло, а благо. Вечная душа (атман) перерождается, забыв обиды и горе, перенесенные ею в предшествующей жизни. Цепь перерождений непрерывна».

Гимн жизни, гимн природе и мирозданию, возможно, и сочетался с «восточным митраизмом», но сочетался ли он с христианством, впитавшим в себя вполне «антисистемные», с точки зрения Гумилева, то есть мироотрицающие идеи? Мироотрицанием проникнуто «Откровение Иоанна Богослова». Образ жиз ни монахов, посвятивших себя Господу, прямо противоположен жизнерадостному гимну жизни; подвиги святых, умерщвлявших плоть постом и молитвами, тоже с трудом вписываются в гуми левскую концепцию «позитивного» мироощущения. Видимо, Гумилев не вполне понимал сущность христианства, но, по словам Михаила Ардова, был совершенно убежден, что его взгляды ни в чем не противоречат не только христианству вообще, но даже православию, то есть самой строгой, ортодоксальной ветви христианства.

Гумилев был уверен, что его религиозные воззрения не противоречат и научной картине мира. Убежденный позитивист, не сомневавшийся в универсальности научного познания, он даже религию сделал материалистической. Это не так уж трудно, ведь Бог Гумилева – это творящее бытие. Если Его не персонифицировать, то противоречие с наукой и вовсе исчезнет. Материалисты считают, что в мире нет ничего, кроме материи (вещества и энергии), но разве не так же считал и Гумилев? Отсутствие материи – вакуум – тоже понятие физическое, вполне научное, его Гумилев и отождествил с понятиями Ничто, Пустота, Бездна: «…физики знают, что при интенсивных термодинамических процессах идет утрата вещества, преображающегося в световую энергию, а последняя уходит из своей системы в межгалактическую бездну. Это аннигиляция, которая не смерть, но страшнее смерти. <…> Древние мудрецы это знали. Они даже персонифицировали, как это было тогда принято, принцип аннигиляции и назвали его Люцифером, т. е. "носящим свет" (правильнее будет неточный перевод – уносящий свет; куда? — в бездну!). А бездну сопоставили с адом – самым страшным из всего, что могли вообразить. <…> Современная физика тоже оперирует этим понятием, конечно, называя его по-своему – вакуум. <…> Бездна – это пространство без дна, т. е. без конца, а следовательно, и без начала. <…> Вакуум – это мир без истории. В каждом малом объеме пространства непрерывно рождаются пары "частица – античастица", но тут же они взаимоуничтожаются, аннигилируются, испуская кванты света, которые, в свою очередь, "проваливаются в никуда". <…> Ну разве это не ад в понимании древних, считавших бессмертную душу частицей света?»