Звать меня Кузнецов. Я один

И напрасно вышедшие из пепла войны воспринимают это как упрёк. Один читатель затронул чуткую струну истины (увы, с желанием обвинить поэта): поэты-фронтовики с чувством вины скорбели о погибших товарищах. Но необходимо помнить: Ю. Кузнецов — поэт.

Быть может, прежде надо понять духовные силы и бескомпромиссный характер героев стихов Кузнецова? Есть у Ю. Кузнецова стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова», слова, обращенные к поэту-учителю, проникновенны уважением за не напрасно прожитую жизнь по военным и послевоенным дорогам судьбы.

Необходима смелость и право, чтобы сказать: «К. Симонов — не поэт». Это право и есть у Ю. Кузнецова. Поверьте, он ещё снисходителен!

Прошло более сорока лет, а матери не верят Симонову.

Но не увидел Ю. Кузнецов в лирической героине стихов А. Ахматовой женщины своей поэзии, что из этого? Ахматова — тончайший художник состояний своей души; чтение этой поэзии, увы, не для многих; что, пожалуй, одним словом назвал поэт: «ажиотаж», не отрицая необходимости поэзии А. Ахматовой.

Сергей Сивков

(Из письма в редакцию газеты «Книжное обозрение», осень 1987 года).

Романтические устремления поэтов новой волны (Ю. Кузнецов, В. Устинов, О. Чухонцев, В. Лапшин, Т. Реброва), их интерес к национальному характеру, отечественной истории привели к осознанию необходимости соединить лирику с сюжетом. В результате их мечта о «грядущей поэме» воплотились в более локальной форме баллады. Из стихов всё чаще уходило фетовское созерцание, игра полутонов, объёмность неподвижных пейзажей, вступал в права тютчевский хаос, игра диких сил. Для балладников 70-х гг. этот жанр стал их главным ответом на общественный призыв поэзии. Его синтез был предопределён обращением к русским фольклорным жанрам (былине, сказке, преданию, житию, хождению и т. д.), что мы предложили называть обобщающим словом «балладность».

Виктор Чумаченко

1987 год.

По существу, Т. Глушкова укоряет Ю. Кузнецова только за то, что «драма его героя — это драма человека с оборванными корнями».

Но за что же тут упрекать? Да, это действительно так. И это правда о современном человеке.

Сопоставляя стихотворение Ю. Кузнецова «Дуб» и В. Казанцева «Два дерева», Т. Глушкова справедливо открывает «некую перспективу современной поэзии, её дисгармоничность и стремление к гармонии, её бунт против русской классики и тоску по этой, отлетевшей в прошлое классике». «Совершенно ясно, — отмечает она, — что „держать связь“ в этом плане старается именно Казанцев. „Но за мной вековая святыня, Благодатное солнце моё…“ — это девиз его творчества, мало приложимый к Ю. Кузнецову».

Что ж, возможно даже и так. Мало того, есть у Ю. Кузнецова и произведения, которые напоминают подчас не больше чем «заржавшую хворостину». Так что же? Не забудем, что всё это — его собственные определения, собственные признания.

Ю. Кузнецов, в отличие от тех, кто ещё только уясняет себе первые «правила задачи», несомненно, уже ощущает себя, и по праву, своё призвание внутри истории, а в этом — Т. Глушкова должна согласиться — «самостоянье человека, Залог величия его…»

«Самостоянье — самостоятельность, самобытие — бытие личности…»

Что же касается её рекомендаций поэту — побольше бы «старинных слёз» и нарастания «боли», — то ведь и здесь Ю. Кузнецов никогда не лукавил:

Но услышать он — хочет, иначе бы не вытаскивал и не спрашивал, и если услышит, то — только сам. Услышит, а не просто прочтёт у А. С. Пушкина.

Это как раз то, чего требует от поэта и сама Т. Глушкова, — «одиночная, личная, безусловная ответственность поэта за своё слово».

Ю. Кузнецов, если ему, конечно, «хватит судьбы», наполнит пушкинскую «телегу жизни», но только своими слезами, а не заимствованными у русской классики.

Павел Горелов

(Из статьи «Совесть поэзии и совесть поэта», журнал «Дон», 1988, № 9).

Юрий Кузнецов в своих эпатирующих публику низвержениях прежней литературы — от Пушкина до Константина Симонова — не обошёл и Ахматову. Каких только кощунственных слов не сыскал он для «Реквиема», впервые опубликованного через двадцать лет после смерти поэта, да и для самой Анны Андреевны.

Поэль Карп

(«Книжное обозрение», 1988, 26 февраля).

Отдельно следовало бы говорить о Юрии Кузнецове. В поэзии последнего десятилетия он сыграл очень заметную роль, в том числе и в «возвращении перспективы». Он одним из первых — если не первый — обнаружил, что этика «детей пятьдесят шестого», казалось бы, всеобъемлющая и устойчивая, «гнётся и скрипит в сегодняшнем мире. Он первым нащупал „обратную перспективу“ нравственных оценок сегодняшнего дня. Одним из первых решительно обратился к этико-эстетическим нормам бесписьменной национальной культуры. Но если сегодня по городам и весям страны сотни молодых пишут „по-кузнецовски“, то тут не просто подражательство: в воздухе времени, в характере идущего дня, в психологии нашей меняющейся есть что-то такое, что первым выразил Кузнецов.

Но говорить о нём только вот это — значит кривить душой. Опыт Кузнецова говорит и о другом. Вспомните стихотворение, с которого начинался поэт, „Атомная сказка“. Как очевидно только теперь, это — попытка автопортрета (у Кузнецова вообще автопортретов больше, чем у других поэтов). Именно с этого начинался у Кузнецова период „вивисекции“ нравственности. С этикой поэт обходился прямо по-базаровски. Правда, на лице его лирического героя, как выяснилось со временем, играла не „улыбка“, а „мука познанья“, но играла ведь, и что принципиально — именно на лице „лирического героя“. Эта фигура для поэтики Кузнецова первостепенна: зазор между автором и „образом автора“ у него столь же непреодолим, как у „детей пятьдесят шестого“.