Курсив мой

(Шопенгауэр. Афоризмы)

1946

Март

Во сне: муж, жена и любовник. Я - в гостях. Муж умирает. Остаются жена и любовник. Но я вхожу в столовую и вижу: они опять втроем. Я удивляюсь: да ведь его же похоронили сегодня утром! Оказывается, все очень просто: они "назад" живут, то есть не в будущее, а в прошлое, как бы обратно из настоящего в уже пережитое (из субботы в пятницу, из пятницы в четверг). И это считается вполне естественным.

Август

Два месяца в Канне у Злобина. Он снял дачу и пригласил меня. Мы делили расходы.

Из Швеции приехала Грета Герелль. Сказала, что моего "Чайковского" там переиздали, и он имеет большой успех. Заставила написать издателю.

Если будет ответ - поеду в Швецию.

Ноябрь. Стокгольм

Когда, в 1930-х годах, была опубликована переписка Чайковского с фон Мекк, я решила написать о нем книгу. Я была тогда у Рахманинова, у Глазунова, у Конюса, у Климентовой-Муромцевой, у потомков фон Мекк и еще у многих других, лично знавших Чайковского. Наконец добралась до Прасковьи Владимировны, вдовы Анатолия Ильича (бывшая московская красавица). Она мне сказала, что не обо всем, о чем она будет рассказывать, можно писать. Например, у нее есть дневник Чайковского (она показала на запертый сундук). Какой дневник? - едва не вскрикнула я, пораженная. Оказывается - один из экземпляров изданного в 1923 году "Дневника". Думала ли она, что он издан в одном экземпляре? Или она считала, что он до Парижа дошел в одном экземпляре? Этого выяснить мне не удалось. Когда я сказала, что он есть в библиотеках, она очень удивилась и, кажется, мне не поверила.

Декабрь. Стокгольм

Анатолий Ильич Ч. был сенатором и губернатором. Прасковья Владимировна, когда я бывала у нее, жила в Русском доме, под Парижем. В ее маленькой комнате было много старых семейных портретов. Антон Рубинштейн когда-то был влюблен в нее.

Я рассказала ей, как однажды Ал. Ник. Бенуа спросил меня, была ли я на премьере "Пиковой дамы", и страшно смутился, когда сообразил, что "сморозил", и стал извиняться.

Она была живая, накрашенная старушка, с кудельками. У нее был внук (Веневитинов) и две внучки (Унгерн).

Декабрь. Стокгольм

В Стокгольме - знакомство с актрисой Гарриет Боссе, третьей женой Августа Стриндберга. "Исповедь глупца" (которую она говорит, что не читала, так как дала ему слово ее не читать) - вопль Стриндберга о себе самом. Вся книга, как исповедь, принадлежит уже двадцатому веку. Кажется, кроме Руссо, никто до Стриндберга так откровенно о себе не писал. Мужчина - социально, материально и сексуально побеждаемый женщиной. А ведь это было как раз время "Крейцеровой сонаты"! (1893 год.)

Декабрь. Стокгольм

Все купила, запаковала и отнесла на почту. Посылка придет в Париж до моего приезда. Я не положила в нее ничего съестного, только теплые вещи: два свитера неописуемой красоты; шесть пар теплых носков; шерстяные перчатки - и порошок, чтобы их стирать; сапожки - и крем, чтобы их чистить. Пальто, легче пуха, и шапку, какую носят эскимосы. Это - чтобы все прохожие оглядывались. Это доставляет особое удовольствие сейчас. Кто-то потеряет голову от радости и (без головы, но в шапке) придет меня встречать на вокзал.

Декабрь. Стокгольм

В двадцатом веке люди раскрыли себя, как никогда до того не раскрывали. Все - о себе, все книги. Обнажение того, что раньше было тайной. Одним из первых сделал это Стриндберг (если не считать Руссо) в 1893 году. Он рассказал в "Исповеди глупца", как первая его жена (это была Сири фон Эссен, она родилась в Финляндии и говорила по-русски) ушла от него и почему ушла. Вся его глубоко личная драма отражена в этой книге. Потом он женился на второй жене и взял с нее слово, что она никогда не прочтет его "Исповедь". Она не сдержала слово, прочла книгу и, забрав с собой двух детей, уехала от него. Когда он женился на Гарриет Боссе, то опять заставил и ее поклясться, что она этой книги не прочтет. Все это рассказала мне Гарриет Боссе и сказала, что она сдержала данное слово. Но через шесть лет жизни со Стриндбергом она, хоть и не прочитав его "Исповеди", тоже ушла от него (забрав детей). Она была актрисой и играла в его пьесах главные роли, будучи совсем молоденькой. Она показала мне фотографии. Как она была прелестна в "Дамаске" и в "Пасхе"! Она подарила мне одну фотографию, где ей лет сорок пять, а те не дала. Сейчас ей около семидесяти.

"Исповедь глупца" предваряет все автобиографии нашего времени, и в том числе - книгу Андре Жида. Он не был первым, как тогда говорили, который писал о вещах, до тех пор запретных. Стриндберг первый говорил языком правды о себе и открыл себя напоказ миру. Может быть, потому-то и поставлен ему памятник в Стокгольме без одежды: около Ратуши стоит голый Стриндберг.

Мы продолжаем в известной мере идти по этому пути (Стриндберга-Жида) и говорим о себе то, о чем молчали наши отцы и деды. Мы лучше знаем себя (и их), и потом - что же нам скрывать себя? "Загадок", в сущности, осталось очень немного. Отгадки на них даны. Они, если сказать правду, превратили загадки в уравнения: если даны А, Б, Г, Ж и т.д., то о В, Д и Е, а также о М и Щ каждый может сам узнать, если научился думать. Еще лет 20-30 тому назад раскрытие себя было бравадой, знаменем, с которым шли на борьбу с лицемерием. Сейчас оно естественно, им пользуется всякий. И всякое уравнение получает разрешение, и незачем выходить на улицу с барабанным боем. Тайны - другое дело. Они - часть моего внутреннего устройства, и у них есть соки.

Первая часть современных автобиографий - раскрытие себя. Вторая очень часто - писать обратное тому, что было, в борьбе с самим собой, если еще продолжается борьба. И третья - умышленное усложнение авторами писаний о себе. Уильям Блейк сказал: то, что может быть понято дураком, меня не интересует.

Все это надо принять во внимание, если я когда-нибудь буду писать книгу о самой себе. Знаю твердо: не обладая старым чувством "женской стыдливости", я, однако, не в силах буду открыть о себе все. Если бы я жила и писала пятьдесят лет тому назад, то в этом был бы смысл. Сейчас смысла в этом я не вижу: бацилла открыта, что же ее заново открывать? Великие наши освободители (и в первую очередь - Д.Г.Лоуренс) потрудились на этом поприще. А кроме того, я всегда считала и считаю скромность (не стыдливость!) некоторой добродетелью, наряду со смелостью и правдивостью. И еще я знаю, что к тому времени, когда я решу писать о себе, вся-кая борьба с самой собой должна быть окончена, и таким образом мне не надо будет ни лгать, ни притворяться лучше или хуже, чем я есть на самом деле. Что касается усложненной (умышлен-но) техники письма, то пускай меня понимают и дураки. Я, может быть, не очень к ней способна.

Мне придется - если я буду когда-нибудь писать о себе - сказать, что я никогда не страдала от того, что родилась женщиной. Я как-то компенсировала этот "недостаток", который недостатком никогда не ощущала, ни когда зарабатывала хлеб насущный, ни когда строила (или разрушала) свою жизнь с мужчиной, ни когда сходилась в дружбе с женщинами и мужчинами. Ни когда писала. Я даже не всегда помнила, что я - женщина, а вместе с тем женственность была моим украшением, это я знаю. Может быть, одним из немногих моих украшений. Вместе с тем, у меня было очень многое, что есть у мужчин, - но я не культивировала этого, может быть, подсознательно боясь утери женственности. Была выносливость физическая и эмоциональная, была профессия, денежная независимость, был успех, инициатива и свобода в любви и дружбе, умение выбирать. Но было также и подчинение мужчине - с радостью. Особенно же когда я видела помощь мне со стороны мужчины, что бывало нередко. Я любила это подчинение, оно давало мне счастье. И было: ожидание совета от мужчины и благодарность за помощь, поддержку и совет.

И я скажу тоже о том, что любила и люблю человеческое тело, гладкость и крепость плеч и колен, запах человека, кожу человека, его дыхание и все шумы внутри него.