Художники во Франции во время оккупации. Ван Донген, Пикассо, Утрилло, Майоль, Вламинк...

На этот раз я не мог так легко отделаться.

Воспоминания о группе «Наби»

Морис Дени лучше всего излагал позицию «Наби», говоря, что «всякое произведение искусства — это преобразование, эквивалент страсти, карикатура на полученные ощущения». Группу составляли молодые люди — Редон, Вир, Морис Дени, Серюзье, Рансон, Руссель, Боннар, продавец картин Воллар, а также мадам Дени. Они считали себя «наби», иначе говоря, пророками. Пророками чего, я не знаю. Они это знали, наверное. Спустя некоторое время после создания группы к ним присоединился большой швейцарский художник Валлотон и, самое главное, мой друг Майоль, который интересовался еще и живописью.

В 1943 году Майоль жил у меня в отеле «Линкольн», на улице Байар. Аристид любил разговаривать за завтраком, но особенно — долгими вечерами, которые мы проводили вместе. Он был неиссякаем, когда говорил о том, что касалось начала его творчества. И, хотя в течение сорока лет он ничем, кроме скульптуры, не занимался, он оставался, по его словам, преданным «наби», их поискам, своим друзьям Вюйару, Дени, Русселю.

Майоль был человеком замечательным и непредсказуемым. Он отказался, например, создавать фрески для Театра Елисейских Полей, хотя это был очень престижный и хорошо оплачиваемый заказ. Предлогом для отказа было то, что на работу якобы отводилось слишком мало времени. В результате Бурдель выполнил заказ вместо него.

Дом Майоля в Марли был, между прочим, отражением того периода его жизни. Стены были увешаны картинами его друзей. Я никогда не забуду морской пейзаж Гогена, который он мне там однажды показал, как безделицу. Картина была необыкновенна!

Майоль был тесно связан с К.-К. Русселем [44], своим соседом в Этан-ля-Виль. Руссель часто приходил в Марли с детьми, Жаком и Аннет, которые играли с юным Люсье-ном Майолем. Аристид тоже посещал Русселя, построившего себе дом настоящего буржуа, окруженный великолепным парком. Кроме того, соседкой Майоля была мадам Ваард, прозванная «Бе», которую Майоль обожал, как Рильке в свое время. Она вовлекала его в «более чем духовные дискуссии». Во всяком случае, он так считал.

Разговоры с Майолем давали мне приятную возможность как бы проживать историю искусства изнутри. Между прочим, иногда Майоль поднимался ко мне в комнату с конспектами.

Майоль прекрасно относился к Русселю, принял всем сердцем идеи «Наби», но, тем не менее, не любил Мориса Дени. Он понимал, разумеется, значение Дени как основателя и теоретика движения, приходил в восторг от его определения «неотрадиционализма», но говорил, что Дени работает больше пером, чем кистью, пишет больше, чем рисует. Кроме того, ему совсем не нравилась склонность Мориса Дени к религиозной живописи с ее палевыми красками, розовым и голубым.

Однажды, к моему изумлению, он предложил мне поехать с ним в Париж, чтобы посетить своего старинного друга Мориса Дени, ставшего тем временем членом Института Франции. Увы, мы не смогли осуществить этот план, ибо Дени погиб несколькими днями позже в результате несчастного случая на площади Сен-Мишель.

Майоль был очень расстроен и хотел знать подробности. По его просьбе я расспросил полицию. Мне сказали, что он умер «глупо». Выйдя из Института, Дени пошел вдоль набережной Конти. Когда он остановился на площади Сен-Мишель, чтобы перейти дорогу, порыв ветра поднял его длинный плащ и закрыл ему глаза. В результате он не увидел быстро приближающийся грузовик и был сбит.

Вместо того чтобы нанести Морису Дени визит, мы приехали на его похороны.

Поездка в Германию

Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль, но мы получили из Берлина приказ организовать официальное и разрекламированное в прессе посещение Германии группой талантливых французских художников. Доктор Геббельс очень дорожил этой идеей, так что не могло быть и речи о том, чтобы увильнуть или обсуждать приказ. Отто Абец, наш посол, взял дело в свои руки и составил список с фамилиями тех, кого надо было убедить совершить путешествие. Ему это удалось без труда, за двумя исключениями: не удалось уговорить Вламинка и Дерена. Не потому, что они не хотели ехать в Германию, вовсе нет. Просто они были рассержены друг на друга до смерти!

Я хорошо знал их обоих. Когда я их встретил, Дерен и Вламинк не виделись уже несколько лет. Их давняя дружба внезапно прервалась за много лет до моего прибытия в Париж. Они разошлись полностью, к великому сожалению Вламинка, который мне сам это сказал. В их ссоре, честно говоря, не было озлобления. Я слышал об этом от обеих сторон. Это были две упрямые головы, вот и все.

Вламинк часто приходил к Дерену, когда тот жил на улице Бонапарта, 31. Андре Дерен, который всегда любил театр, работал тогда для «Русского балета». Дягилев попросил его нарисовать декорации, и это отнимало много времени. Видя, что его поглощенный театром друг больше не рисует, Вламинк, острый на язык, сказал ему раздраженно: «Ты теперь не художник, ты танцовщица!» Дерен принял обидные слова близко к сердцу. Так закончилась их дружба, хотя до этого они были неразлучны.

Я рассказываю об этом здесь, потому что их ссора создала мне проблемы, ведь именно мне была поручена практическая часть подготовки того самого путешествия по Германии.

В сущности, это путешествие не было чем-то из ряда вон выходящим. Делегация французских художников должна была посетить несколько музеев и встретиться с немецкими художниками. Как будто ничего ужасного, ничего откровенно политического. Известных, обожаемых за Рейном Вламинка и Дерена, безусловно, надо было во что бы то ни стало уговорить, чтобы они согласились поехать в одном поезде. Я взялся за это с большим энтузиазмом. После огромных усилий мне удалось вырвать у них принципиальное согласие, но не добиться примирения. В какой-то момент я поверил, что мне это удастся. Вламинк был настроен более миролюбиво, но Дерен оставался непреклонным. Ни явного отказа, ни откровенного согласия. Это было опасно. Чем дальше, тем больше Берлин настаивал именно на этих двух именах. Абец выражал свое недовольство все грубее и грубее. Ситуация зашла очень далеко. Во время решающего собрания в «Ритце» (замаскированного под светский прием) был смещен сам комендант Парижа [45].

Это показало всю важность путешествия. После такой «демонстрации силы» Дерен и Вламинк не имели выбора и вынуждены были помириться.

В группу вошли все, кто был в списке: Вламинк, Дерен, Легельт, Деспьё, Отон Фриез, Дюнуайе де Сегонзак, ван Донген, Удо, Ландовски и Бельмондо. Никто в итоге не отказался.

Кто-то, может быть, согласился из опасения испортить отношения с немецкими властями, но большинство, думаю, поехало по доброй воле.

После войны участники этой поездки были обвинены в коллаборационизме, некоторых арестовали. Несомненно, никто не был обязан ехать, но художники редко хорошо разбираются в политике. Майоль, который тоже мог бы оказаться в числе обвиняемых в «сотрудничестве с оккупантами», недвусмысленно отказался от приглашения, хотя Берлин требовал его присутствия. Ответ, который он мне прислал, был ясный и четкий: «Я знаю Германию, я ее посетил с графом Кесслером».

В принципе, принимая во внимание мои обязанности, я должен был сам заниматься организацией поездки. Но поскольку нацистская пропаганда придавала этому событию первостепенное значение, я был отодвинут в сторону — благодаря Богу и к выгоде тех, кто был выше меня по чину и больше дорожил продвижением по карьерной лестнице. Так получилось, может быть, еще и потому, что я с самого начала задался вопросом: что могло бы заинтересовать французских художников в Германии? Что можно им показать и кто мог бы их встретить? Экспрессионисты больше не существовали — они умерли или эмигрировали. Те, кто остался в Германии, не могли ни выставляться, ни появляться на публике.