Прямой наводкой по врагу

Я твердо решил не объявлять в военкомате о своем студенческом статусе. Пришло время распрощаться с опостылевшими условиями существования и неэффективной учебой в институте. Вот строки из моего письма Вере накануне явки в военкомат.

«14 мая 1942 г. Завтра в 11 утра я ухожу в военкомат, откуда меня отправляют в военное училище. Так закончится моя гражданская жизнь, а начнется новая, полная деятельности, предопределенная уставом и приказом командира военная жизнь. Без намека на недовольство я переступаю черту, которая разделяет эти две жизни. Ты ведь знаешь, как меня коробили разговоры, в которых касались моего отношения к военной службе. Я рад, что теперь никто не сможет меня упрекнуть этим, хотя и раньше к этому не было оснований. Да и, кроме всяких чужих разговоров, я не любил даже мысленных разговоров на эту тему с самим собой. Очень хорошо, что с этим все покончено... Трудно угадать, когда мы встретимся вновь. Но я, конечно, верю и надеюсь, что все окончится хорошо, потому что любовь сильнее смерти, и мы встретимся, причем в недалеком будущем... В институте я уже почти все сделал, оформил полностью зачетную книжку, чтобы впоследствии не начинать учебу заново; деньги сегодня получу... Я дал себе зарок: изучать, не жалея сил и старания, военное дело, чтобы не быть отстающим и на этом фронте. Хочу отомстить немецкой нечисти, которая столько зла причинила мне и миллионам таких, как я...»

Так закончился мой долгий путь в армию.

Глава 4. Три месяца в военном училище и два на формировании

Курсант

15 мая 1942 года я оказался в составе небольшой команды, отправившейся пассажирским поездом «Ташкент — Алма-Ата» в Рязанское артучилище, которое тогда размещалось в станице Талгар, что в двадцати километрах от тогдашней столицы Казахстана. Большую часть пути за окном вагона виднелась безграничная степь, зеленый простор которой был расцвечен гигантскими алыми пятнами цветущих тюльпанов — удивительно красивый пейзаж. Прибыл в Алма-Ату (я склоняю название этого города, потому что именно так мы говорили в те годы). Город, совершенно не похожий на Ташкент, произвел прекрасное впечатление: прямые, как стрела, широкие проспекты, обсаженные цветущими деревьями, красивые здания недавней постройки и замечательный фон — возвышающиеся над облаками горы, далекие вершины которых едва угадывались в полупрозрачной дымке.

Команда наша прибыла в училище около девяти вечера и была размещена в помещении сенного склада. Принимавший нас дежурный запретил выходить наружу, пока не пройдем санобработку, погасил освещение и велел отдыхать до ужина. Утомленные долгим путешествием, мы расположились на сене и мгновенно уснули крепким сном. Во втором часу ночи нас разбудили на ужин: картофельное пюре и белый хлеб. Каждый получил четверть буханки хлеба и заполненный почти доверху солдатский (емкостью около двух литров) котелок горячей мятой картошки, в которой явно присутствовало много сливочного масла, видимо, в качестве компенсации за несъеденные накануне завтраки и обеды. Я до сих пор поражаюсь; как сумел спросонку одним духом «умять», ничем не запивая, такую огромную порцию, а затем тщательно выскрести котелок и облизать ложку.

Обычный срок подготовки лейтенантов в военных, училищах с началом войны был сокращен вдвое, до одного года, поэтому период нашего карантина был коротким, и очень скоро мы были приведены к присяге. Еще в мае начались интенсивные занятия.

Команда прибывших из Ташкента была целиком зачислена в третью (звукометрическую) учебную батарею первого учебного дивизиона. В первой батарее готовили командиров огневых взводов, во второй — командиров взводов управления. Наша специальность считалась самой сложной, так как требовала хорошего знания тригонометрии. Кроме того, большинство личного состава звукометрической батареи располагается довольно далеко от переднего края. (Кстати, известный писатель А.И. Солженицын был на фронте командиром такой батареи.) В первые месяцы учебы все три батареи занимались по единой программе. О том, как мы жили и учились, свидетельствуют строки из моего письма Вере, написанного 6 июня 1942 года.

«Как мы живем? Подъем в 5 часов утра, зарядка, умывание в горной речке. После завтрака начинаются занятия: семь часов до обеда, два — после. Положен и час отдыха днем, который редко используется по назначению. Обещают по воскресеньям водить в кино, на концерты... Взводными в наших классных отделениях являются лейтенанты, недавние выпускники этого же училища. Все, с кем встречался, хорошие люди, хорошие воспитатели. О старшине и младших командирах из числа курсантов этого сказать не могу...»

Небольшой комментарий по поводу старшины.

Вся наша учебная батарея недолюбливала старшину-сверхсрочника Зинчука, которого в первые же дни прозвали «Запевай-Отставить». Команду «Запевай» я впервые услышал на второй день пребывания в училище. Ее очень своеобразно, с ударениями на обоих «А», выкрикнул Зинчук. Не успели курсанты затянуть какую-то песню, как еще громче раздалось: «Отставить!» Как мы ни старались, несколько дней вторая команда незамедлительно следовала за первой. Наконец мы кое-как спелись, и старшина признал это пение приемлемым. Наш репертуар — три строевые песни времен Гражданской войны. Думаю, что их пели подчиненные Зинчуку курсанты многих поколений. (Слышали мы строевые песни соседних учебных батарей. Их репертуар тоже состоял из старых песен. Самой «свежей» у них была песня о трех танкистах.)

Пели мы до десяти раз в день (из них шесть раз по дороге в столовую и обратно), и это всем изрядно надоело, но приходилось терпеть.

* * *

Вот наши песни. Впервые я слышал их еще мальчишкой в начале тридцатых годов, когда в небольшом городе, где я жил, маршировали красноармейцы.

Месяца через два после начала учебы терпение наше лопнуло. Это случилось в тот злополучный день, когда Зинчук начал откровенно издеваться над нами. Батарея направлялась в столовую с работ по заготовке дров в лесу, расположенном в пяти километрах от училища. Мы шли с двух-трехминутным опозданием к началу обеда. Когда до заветной цели оставалось не более километра, раздалось привычное: «Запевай!» То ли наш запевала был не совсем в голосе, то ли усталые и голодные курсанты на этот раз начали петь менее стройно, чем обычно, а скорее всего Зинчук был не в духе, во всяком случае, через полминуты прозвучало ненавистное: «Отставить!», от которого мы уже успели отвыкнуть. Вторая попытка спеть ту же песню была так же забракована. Вероятно, все мы страшно обозлились, так как после третьего «Запевай!» и вступления запевалы ни один из нас не подхватил песню. Это было серьезным нарушением армейского устава, но, видимо, старшина понял, что перегнул палку: он остановил батарею и объявил, что на вечерней поверке строго разберется с нарушителями устава. В итоге мы опоздали в столовую минут на десять, и когда прозвучала команда: «Батарея, встать! Выходи строиться!», в тарелках у многих еще оставалось изрядное количество еды. На вечерней поверке многословный Зинчук долго распекал «бунтовщиков» и предупредил, что при повторении подобного мы предстанем перед трибуналом. Со следующего дня все «вернулось на круги своя».

Второй причиной антипатии к старшине были его бесконечные нудные наставления, которые он провозглашал во время вечерних поверок. Это происходило на плацу в темноте, когда у многих после трудного дня уже слипались глаза, а кое-кто переминался с ноги на ногу, с нетерпением ожидая, когда можно будет побежать в туалет. А старшина все поучал да поучал... Однажды, когда он завершил свою проповедь, я громко, так что всем было слышно, произнес: «Аминь!» Курсанты едва сдерживали смех, а разъяренный старшина долго пытался выявить нарушителя воинской дисциплины. К чести моих соседей по строю, ни один не выдал меня.